Астка, Асенька, Асик, Асточка…

История любви Анастасии Потоцкой и Соломона Михоэлса.
Матвей ГЕЙЗЕР.
Л.Б.Либединской.
История знает замечательных женщин, не просто посвятивших жизнь своим избранникам, но разделивших с ними горесть их судеб. Жертвенность эту не объяснить житейской логикой.
Раздумывая об Анастасии Павловне Потоцкой — жене Соломона Михайловича Михоэлса, — бесконечно восхищаюсь ее благородством, верностью любви, которую она пронесла сквозь тяжкие годы одиночества и гонений.
В мир Михоэлса Анастасия Павловна вошла — неожиданно и до конца дней — как бы из другой галактики. Аристократка, потомок старинного дворянского рода, она выросла в окружении учениц и преподавателей I московской женской гимназии, основанной ее матерью. Варварой Потоцкой В конце 1933 года, когда Михоэлс познакомился с Анастасией Павловной, она была молода и прелестна. Насмешливый взгляд ее умных, красивых глаз, чарующая улыбка «сводили с ума» многих ее поклонников. Незаурядный ум, истинная воспитанность, тонкая женская интуиция, подлинный талант общения…
С Анастасией Павловной меня познакомил сын С.Я.Маршака — Иммануэль Самойлович. Однажды, придя к нему, я увидел пожилую, невысокого роста женщину. Следы былой красоты, аристократизм чувствовались во всем: в чертах лица, в гордой осанке, в манере разговора. Какая-то особая притягательность, насмешливость, даже молодость сохранились в ее голубовато-зеленых глазах. Увидев Анастасию Павловну, я почему-то вдруг подумал о Марии Волконской и как-то не слишком уверенно, без особого почтения сказал об этом.
— Едва ли,— улыбнулась Анастасия Павловна.— Я не из князей, а из «графьев». Из Потоцких—это по отцу. По матери—из Воейковых. По мужу—из Михоэлсов.
В конце мая 1968 года я пришел к Анастасии Павловне в ее квартиру на Ленинском проспекте. Маленькая, 11—12 квадратных метров комнатка — подлинный музей. Как только в ней все помещалось! Десятки фотографий: Михоэлс в ролях. Рисунки Фалька, Шагала. Скульптурный портрет Михоэлса, выполненный Гликманом. Комод старинной работы и кресло, принадлежавшее матери Анастасии Павловны Варваре Васильевне, профессору словесности, автору русско-французского словаря, директору I московской гимназии, учениками которой были сестры Марина и Анастасия Цветаевы, Галина Дьяконова, ставшая впоследствии женой Сальвадора Дали…
— Это «купе» — филиал нашей комнаты на Тверском бульваре, в которой мы жили с Соломоном Михайловичем с 1935 до 1948-го, — сказала Анастасия Павловна. — Я все сохранила и перенесла сюда. Часто беседую с Соломоном Михайловичем, советуюсь, иногда спорю… Ровно в пятую годовщину его гибели в газетах появилось сообщение о «процессе убийц в белых халатах». Я похоронила Михоэлса еще раз и вновь убедилась в том, насколько сильна моя любовь к нему, вера в него… И Михоэлс был рядом. Это он не позволил мне покончить с жизнью. Это он внушил мне, что «т а к о е» может прозвучать только как подпись моего согласия с газетами! Это он помог мне пережить дни, когда очень знакомые люди переходили улицу, чтобы не встретиться со мной… Ночи были не так страшны. Хотя 90 ночей я спала одетой, готовой к выходу. Михоэлс был рядом, и я читала-перечитывала его письма…
Слушая Анастасию Павловну, читая ее воспоминания о Михоэлсе, я думал о том, что она никогда не жила только прошлым, ей хотелось сохранить для будущего все, что связано с Михоэлсом. «Память, — говорила она, — единственная возможность победить время».
Летом 1969 года Анастасия Павловна неожиданно предложила мне поехать в Минск: «Может быть, Вам удастся что-то узнать о его гибели, о той ночи». В тот же вечер я уехал в Минск и пробыл там несколько дней, но…
Вернувшись в Москву, я рассказал Анастасии Павловне о встречах в Минске. И еще сознался в том, что после почти двадцатилетнего перерыва в поезде Минск-Москва написал стихи…
Анастасия Павловна отпила глоток водки, не спеша закурила и, стряхивая пепел, обратилась ко мне:
— Марк, Вы настоящий рыцарь прошлых времен. Поверьте, этот титул я «присваиваю» очень избирательно…
В тот вечер мы особенно долго и откровенно беседовали с ней.
И до поездки в Минск я бывал у Анастасии Павловны, но теперь я навещал ее постоянно — то один, то с друзьями, и часто — с мамой, Дорой Марковной Гейзер. Отношения их вскоре стали очень сердечными. Помню, Анастасия Павловна усаживала маму в «кресло Варвары Васильевны» и просила ее петь еврейские песни (у мамы был хороший голос, и она очень любила еврейские и украинские песни). Мама стеснялась, отнекивалась, но Анастасия Павловна бывала по-доброму настойчива: «Дора Марковна, спойте!.. Вы ведь не для меня, а для Соломона Михайловича поете. Это он просит Вас. Видите, как он на нас смотрит?» — говорила она, повернув голову к прекрасной фотографии Напельбаума, висевшей в тонкой металлической рамке на противоположной стене. И мама начинала петь, а Анастасия Павловна ей подпевала на идише.
Мама в ту пору жила на Арбате, и Анастасия Павловна, бывая в центре, заходила к ней. Чудом сохранилась любительская фотография, сделанная моим другом Гришей Бейлисом в одно из таких посещений…
А теперь хочу вернуть читателя к тому вечеру, вечеру нашей первой беседы после моего возвращения из Минска.
Анастасия Павловна подарила мне оттиск своей статьи «О Михоэлсе большом и старшем» (сделав надпись, которой я и по сей день очень дорожу). Я спросил ее, вошли ли в последнее издание книги все сохранившиеся статьи и беседы Михоэлса. Услышав мой вопрос, Анастасия Павловна открыла комод и выгребла оттуда большую кипу бумаг, сказав при этом: «Опубликована лишь небольшая часть. Будущим исследователям Михоэлса дел хватит…» Я попросил разрешения ознакомиться хотя бы с какими-то из этих материалов. Перелистав их Анастасия Павловна выбрала несколько скрепленных вместе страниц, на первой из которых было крупно написано: «Репетиция «Лира». Ленинград, 1934».
— Начните с этого. Мне очень дороги эти странички. Здесь восстановлена одна из ленинградских репетиций «Короля Лира», на которой я впервые присутствовала. Вместе с одним из актеров театра, скрупулезно сличая сохранившиеся у него и у меня записи, значительно отличающиеся друг от друга и дополняющие друг друга, дописывая все, что сохранила его и моя память. Мы получили буквально стенограмму той необыкновенной репетиции «Лира». А для меня эта репетиция памятна еще и потому, что она была частью самого счастливого дня моей жизни…
«С Михоэлсом мы познакомились «первый раз» в доме у моей кузины в 1933 году, но мне казалось, что об этом знакомстве он забыл, — рассказала мне в тот вечер Анастасия Павловна. — А летом 1934 года мы встретились с Соломоном Михайловичем в Ленинграде.
Чудная голубовато-белая ночь. Мы медленно гуляем по Невскому, по набережным Невы. Я знала о недавних трагических событиях в жизни Соломона Михайловича: в течение короткого времени он потерял близких ему людей. Он сказал мне в ту ночь: «Сыграть Лира стало целью моей жизни. Но почему так быстро стало убегать время, вместо того, чтобы оно хоть чуточку приостановилось? Боюсь, не успею… Велят играть в другие игры».
Мы говорили о любимых писателях, о любимых книгах. «Больше всего в жизни люблю книгу Иова. И не потому, что любил ее Толстой. (Одного этого было бы достаточно!) Люблю Иова! Помнишь, Асенька: Бог дал разрешение Сатане испытать Иова. И на Иова ниспосланы были страшные муки: он потерял богатство, нажитое тяжким, честным трудом; потерял дом, погибли дети. Но Иов не проклял Бога, а лишь разорвал в трауре свои одежды, остригся наголо, и, упав на колени, восклицал: «Яхве дал, Яхве и взял; да будет имя Яхве благословенно!» Он не послушал совета жены — похулить Бога: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»
А у Шекспира, помнишь: «Вот она — великолепная глупость мира! Стоит нам впасть в несчастье, в котором мы чаще всего сами виноваты, и ответственность за катастрофу мы возлагаем на солнце, звезды и луну. Как будто мы становимся негодяями по велению необходимости, дураками — по небесному предначертанию, мерзавцами, ворами и плутами — под давлением небесных сфер, пьяницами, лжецами и развратниками — подчиняясь влиянию планет; и как будто бы все наше зло навязывает нам божественная воля».
Странно устроен человек (и во времена Иова, и во времена Шекспира, и сейчас): мы все пытаемся вину перенести на время, в котором живем, на людей, на окружающих, на правителей. А ведь Пушкин так не поступал. Помнишь:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу…
Михоэлс прочел эти строки и оглянулся по сторонам: «Ну и времена! Пушкина в Ленинграде приходится читать с оглядкой!»
— Ты ведь только что читал монолог Эдмунда и не испугался.
— Я уверен — если бы в Англии не было Шекспира, то власть королей так и оставалась бы неограниченной до наших дней…
Мне становилось все более понятным, почему Михоэлс решил сыграть Лира…
— А почему ты не сыграл Гамлета? — спросила я его.
— Не сыграл и уже не сыграю. А не сыграть Лира не могу. В нем так много можно рассказать о прошлом, о настоящем, о будущем. И главное — все о себе.
— А в «Гамлете» разве нельзя?
— В силу, может быть, наивности я поверил обещанию Алексея Михайловича Грановского, который мне к десятилетию театра обещал роль Гамлета. Я очень много думал тогда о Гамлете. Было время, когда я очень увлекался и ролью Отелло, причем обосновал для себя целый ряд концепций, то есть систем построения этого образа. А Гамлет останется моей вечной любовью, но мое время для исполнения Гамлета уже прошло, я повзрослел и дорос до Лира. Мне со сцены хочется спросить зрителей: «Разве для того, чтобы познать истину, надо сначала надеть корону, а потом лишиться ее?» И еще: «Если ограничить жизнь лишь тем, что нужно, то жизнь человека сравнится с жизнью скотской. Почему люди этого не хотят понять?» Я много раз перечитывал всего Шекспира, но когда читаю «Короля Лира», душа моя очищается…
Я завидую людям, настроение которых не зависит от событий жизни вообще, а только от житейских мелочей. А меня постоянно волнует все вокруг: от невинно осужденных людей до семейных неурядиц у актеров нашего театра… Мой дед учил меня: от судьбы не уйдешь, поэтому радуйся ее подаркам, а если судьба неблагосклонна — потерпи, не думай о худшем.
Сейчас я счастлив, мне хочется, чтобы эта белая ночь длилась вечно, чтобы она превратилась у нас с тобой в светлую жизнь… А на сердце все же тревога. Порой мне кажется, что я участвую в каком-то злодеянии. Может быть я ищу спасения у Лира? Так часто меня преследуют его слова: «Чтоб мир переменился иль погиб».
Белая ленинградская ночь незаметно перешла в светлое солнечное утро. Выпив кофе в подвальчике на Невском, я пошла с Соломоном Михайловичем на репетицию «Лира» (репетировали, если мне не изменяет память, в зале дома Санпросвета, недалеко от гостиницы «Европейская»).
С.Э.Радлова в то утро еще не было. Соломон Михайлович сидел за столиком у окна. Подперев лоб руками, он смотрел куда-то вдаль и, казалось, не имел отношения к происходящему на сцене.
Но это только казалось… Он реагировал на неуловимые интонации в голосе актеров, на каждый жест. Я видела это по его глазам, по выражению лица.
Он никого не останавливает, не перебивает. А в перерыве делает подробнейший анализ репетиции, сам играет каждую роль. Михоэлс помнит наизусть весь текст Лира. Репетиция идет на идише, а замечания и наставления Михоэлс делает на русском языке.
А когда актеры устали, Соломон Михайлович предложил сделать «литературный перерыв», во время которого он рассказывал о «Короле Лира», о Шекспире.
— Начну с конца. Тема черной неблагодарности детей так стара, что в пьесе Шекспира не кажется мне основной.
— А что же, по-вашему, самое основное в пьесе «Король Лир»? — спросил его кто-то из актеров.
— Когда в момент величайшего горя Лир восклицает:
Бездомные, нагие горемыки!
Где вы сейчас? Чем отразите вы
Удары этой лютой непогоды
В лохмотьях, с непокрытой головой
И тощим брюхом? Как я мало думал
Об этом прежде!
Вот прозренье Лира! Я говорю об этом потому, что хочу, чтобы вы не просто играли в «Короле Лире» — я хочу, чтобы вы поняли по-настоящему Шекспира, его время. Без этого играть в «Короле Лира» невозможно.
Мне лично кажется, что трагедия Лира — это трагедия обанкротившейся ложной идеологии…»
(Прерву воспоминания Анастасии Павловны, чтобы обратить внимание читателей: последняя фраза была произнесена в 1934 году, и случайно вырвавшейся ее считать нельзя, так как немногим позже Михоэлс повторил ее в статье «Моя работа над «Лиром». И не исключено, что фраза эта сыграла роковую роль в его судьбе…)
«— А теперь я продолжу «с начала», — развивал дальше свою «шекспировскую лекцию» Соломон Михайлович. — Я буду говорить о том, что мне больше всего знакомо, — о «Короле Лире», хотя коснусь и других произведений Шекспира.
«Король Лир» — сюжетно не оригинальный вымысел Шекспира. Мы знаем знаменитую английскую народную сказку… Жил-был король. Было у него три дочери. Однажды он призвал дочерей и попросил их, чтобы они ему сказали, как они его любят. Одна дочь угодила комплиментом, вторая дочь угодила страстной речью, а третья просто сказала: «Люблю тебя, как соль». Король рассвирепел и прогнал эту дочь. Дальше в народной сказке говорится о том, что наступил соляной голод, и только тогда король догадался, как любила его младшая дочь. Это очень простая сказка, в ней нет никакой особой поэзии, в ней народ пытался высказать некую мудрость, эмпирическую и неглубокую, но ценную. Так что Шекспир не явился новатором. Этим сюжетом воспользовались и другие драматурги. Есть подобный сюжет и в Библии. Но Шекспир сделал это «по-шекспировски». Пусть не покажется вам это пустыми словами, когда я говорю о безбрежной, о глубокой, о бездонной пучине и сравниваю Шекспира с океаном. Кто подходит к Шекспиру чисто созерцательно — этого понять не может. Только тот, кто остается с ним лицом к лицу, тот, кто должен взвалить на плечи тяжесть всех страстей человеческих, которые задевает Шекспир, тот, кто встречается лицом к лицу с текстом, с его образами, испытывает приблизительно то, что испытывает парашютист, бросаясь сверху вниз на девять километров, или водолаз, опускающийся на само дно морское, на много километров вглубь.
Я вам рассказал что-то о «Короле Лире», а говорить о Шекспире и его творчестве можно бесконечно…
— Скажите, Соломон Михайлович, а правда, что Шекспира вообще не было на свете? — спросил кто-то из молодых актеров.
— Сколько вам лет, молодой человек?
— 23.
— А сколько у вас детей?
— Я еще не женат.
— А Шекспир женился в 18-летнем возрасте, а когда ему был 21 год, у него было уже трое детей, не в пример вам. А теперь я хочу спросить: вы любите «Песнь песней»?
— Очень, очень.
— Я не уверен, был ли автором этой великой книги мой предок Соломон Мудрый, но для меня важно, что «Песнь песней» мне хочется читать всю жизнь.
И Михоэлс вдохновенно продолжил свой рассказ о Шекспире. Познания его жизни и творчества Шекспира вызывали восхищение. Михоэлс рассказал об эпохе Шекспира, о жизни в елизаветинской Англии, об эпохе заката феодализма и наступлении новой исторической эпохи.
Помню его последние слова:
— Меня, в отличие от Геторна или Марка Твена, не волнует, кто был истинным автором «Гамлета» и «Короля Лира» — я счастлив, что эти Книги существуют на свете, и они современнее многих книг, написанных нашими писателями вчера и сегодня. Даже если слова «Книга дороже мне престола» тоже приписывали Шекспиру, они волнуют меня, независимо от их автора. Великие слова, книги, песни не стареют. Мысли Гамлета, Лира волнуют мое сердце сегодня. Сила Шекспира, по-моему, в том, что прошлое он сделал настоящим и будущим.
Я так много говорю об этом потому, что хочу, чтобы вы не просто играли в «Короле Лире», я хочу, чтобы вы полюбили по-настоящему Шекспира, его трагедии, комедии и сонеты. Многие сонеты Шекспира дополняют, разъясняют его трагедии. Послушайте:
Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта.
Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,
Проголодалась честь, в изгнанье правота,
Корысть — прославлена, неправда — знаменита.
Где добродетели святая красота?
Пошла в распутный дом, ей нет иного сбыта!..
А сила где была последняя — и та
Среди слепой грозы параличом разбита.
Искусство сметено со сцены помелом,
Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!
Добро ограблено разбойнически злом,
На истину давно надет колпак дурацкий.
Хотел бы умереть, но друга моего
Мне в этом мире жаль оставить одного. (перевод В.Бенедиктова).
Может быть, прочитав этот сонет, мы с вами лучше поймем и Лира, и Шекспира, и его время, и тогда вы сумеете по-иному сыграть. Каждый настоящий актер — поэт, он творит свои поэтические миры, в которых отражается наша действительность.
— Вот уже целый час слушаю вас, почтенный Соломон Михайлович! Вы самый знающий шекспировед из всех, которых я знавал, — сказал С.Э.Радлов. — Я при всей занятости не приостановил ваш чудесный урок и для актеров, и для меня — не только из-за истинного к вам уважения — уверен, что ваш урок важнее моих репетиций!
После репетиции мы с Соломоном Михайловичем пошли пообедать в «Асторию».
— Я сегодня так счастлив! Ты, Шекспир и Ленинград в один день!
— В течение суток, — шутя заметила я. — Это были самые прекрасные часы всей моей жизни.
— Ты знаешь, я забыл сказать актерам самое главное, без этого им не понять Лира: он стал жертвой своей самоуверенности. И главный герой всех событий в истории — Время — разрушило иллюзии Лира.
Я где-то выписал слова Блока о Лире:
«Должно быть, в жизни самого Шекспира, в жизни елизаветинской Англии, в жизни всего мира, быть может, была в начале XVII столетия какая-то мрачная полоса. Она заставила гений поэта вспомнить об отдаленном вехе, о времени темном, не освещенном лучами надежды, не согретом сладкими слезами и молодым смехом. Слезы в трагедии — горькие, смех — старый, а не молодой… Шекспир передал нам это воспоминание, как может передать только гений, он нигде и ни в чем не нарушил своего горького замысла».
Я убедилась в тот день, что не сыграть Лира Михоэлс не мог.
Вечером того же дня я уехала в Москву. И вскоре поняла, что «шекспировские сутки» изменили всю мою жизнь. Я была «без ума» от Михоэлса, с нетерпением ждала возвращения театра в Москву, ходила на вокзалы, встречала поезда из Ленинграда. Наконец, в середине августа 1934 года мы снова встретились с Михоэлсом. И уже навсегда…»
— У меня сохранились все письма и даже записки Соломона Михайловича, — сказала мне Анастасия Павловна. — Вот первое письмо, которое он прислал мне. Вы — первый, кому я даю его прочесть…
«Астка, Астка, Асенька, Асик, Асточка. Начинается на «А» и так и является для меня, моей жизни, моего дня и ночи началом начал… (неразб.) сердцем моим. Когда произношу твое имя, в груди становится полно, до тесноты. Спирает все и дает могучее ощущение внутреннего моего богатства, силы, власти.
Астка! Это утро, первое пробуждение. Это день (в который) брошена была моя мысль, это — вечер с его первых сумерек до густого мрака замирающего неба, когда позволено мечтать и освобождать воображение. Это — ночь — моя ночь с прерывистым сном, тревожным сном, где воображение обрабатывает явь. И явь, и сон — это Астка…
Глаза твои часто касаются самого дна, хотя глубина их бездонна. И волосы твои кончаются одной завитушечкой сбоку, хотя ничего более непокорного я не видел. В них весна и протест.
Губы твои — ласковы, нежны и часто жестоки в поцелуе и слове. И тело Твое мудро, как Твой свежий высокий и острый ум. И вся Ты — то, чем дышу, чем живу, и чего хочу и чего никому никогда не отдам. Астка — И для тебя эти сто страничек. Хотя их у меня для тебя—гораздо, неизмеримо больше. Ими полон мозг, глаза, уши и то, что отдано и посвящено Тебе. Пишу тебя, пишу для тебя. И ничего нежнее и жесточе я не знал в моей жизни, как моя любовь к Тебе, к Астке, к жене моей.
К Астке.
В тебе я весь. Но я не тону в Тебе. Я рождаюсь заново. Тобой уже рождены во мне новые слитные образы — мысли. Это уже наши с Тобой дети. И все, что родится вновь, каждый образ, каждая мысль, каждый острый прием, зачато мной в близости с Тобой, смешано с Твоей сочной и мутной, как смоченное радостью сознание, любовной струёй твоей женской страстной влаги. Рождено Тобой.
Предок Авраам жизнь свою начал в пустыне. Кругом сжигающее жизнь раскаленное жерло солнца. С ним Сарра, которую звали Соррой.
Закон запрещал смотреть на женщин, и Авраам никогда не видел той, кого любил. Он любил ее в своем воображении, но никогда не видел образа своей жены.
Но и у Сарры были свои тайны, и немало ангелов белокрылых готовы были выполнить любое желание, лишь бы насладиться радостной улыбкой ее подлинно земного прекрасного лица.
И Сарра не пожелала ничего, ни нарядов прекрасных, ни украшений ценных, ни сана даже в начале не пожелала она.
В пустыне Сарре по женской прихоти захотелось воды. Не для питья, нет. В старых мехах их было достаточно, чтоб утолить жажду. Ей ручья с родниковой, хрустальной, прозрачной водой захотелось — в пустыне, именно здесь.
Что же ангелы? Эта порода полна восхищения и готовности лишь до той минуты, пока не нарушен порядок, заведенный свыше.
Вода в пустыне — абсурд, чепуха. Воды в пустыне быть не может. Там кое-где оазишко гнилой, еще туда-сюда — но ручей, да чтоб вода была, да еще хрустальной, чистой — ну, это, конечно, женская блажь, ради которой пустыня никак не может изменить своей природы, — быть безводной и сухой.
И лишь один из стаи серафимов, быть может, «бывший», быть может, «падший» быть может, просто «примазавшийся», не устоял. Захотел он не столько желание Сарры осуществить, не столько в улыбке ее выкупать свои крылья — думаю, что не это его соблазнило. Я даже уверен в том, что его мучило желание узнать, для чего, для какой цели Сарра захотела изменить положенный свыше распорядок вещей в природе.
Вот. И он, ему одному известными путями, повернул волю Господню к некоторой ревизии образа пустыни.
— Пусть потечет ручей!
Это было раннее утро. Приблизительно такое, когда (спустя) тысячелетия люди только кончают свой ужин на крыше в «Европейской» и отправляются срывать «Анютины глазки» для чисто научных надобностей по митогенетике. Вот в такую едва брезжащую рань перед палаткой супружеской четы предков вдруг возник ручей.
Женский сон чуток.
И тихое журчание ручейка прервало легкий сон Сарры. Можно даже быть уверенным в том предположении, что не самый ручей журчал; шум нетерпения производил искусник сизокрылый, который выжидал улыбки Сарриной, своей мзды за содеянное, да еще последствий всего этого дожидался он, уверенный, что «неисповедимы пути»…
Сарра вышла. Увидела ручей. Где-то в глубине души усмехнулась, потом брови ее сразу проглотили улыбку, и в глазах искрометно блеснул зеленый огонек.
Она быстро скинула покрывало, чалму и все, что скрывало от глаза человеческого ее гордо дразнящее тело, и с вызывающим криком кинулась в воду.
Авраам праведен.
Он вышел, не глядя в сторону жены, спросить, что исторгло этот странный, необычный крик. Но вместо ответа раздался второй крик. В нем было все: восторг, страсть, изумление, радость, боль, горе, острая мысль, смешанная с безумием, в нем смешались кровь и тлен, жизнь и смерть, скорпион с розой.
Крик этот принадлежал уже не Сарре, а Аврааму. Вода отражала зеркальной поверхностью своей бесподобный, отравляющий ядом желаний образ и тело Сарры. Авраам впервые увидел жену. Любовь с заповедных высот спустилась на землю. Из темных и холодных углов стихийных и слепых желаний влезла безжалостным двуязычным жалом — любовь, в самый мозг, в память, в мысль человека.
Да, да, двуязычным жалом. Ибо в эту минуту родилась не только любовь. Родилась еще и ревность. Авраам увидев, и вместе с радостью, со счастьем любви родился страх — потерять!!!
Так началась земная любовь: в крике муки и ошеломляющего счастья.
И сизокрылый здесь ни при чем.
Здесь только ты да я.
По усам текло, в рот не попало, и т.д. Все остальное, как полагается».
Я прочел письмо дважды, я был потрясен… Это была гениальная поэма никому неведомого писателя — Соломона Михоэлса. Его «Песнь Песней»…

http://www.isrageo.com/2019/01/29/potoc290/

Вопль дщери иудейской — это вопль ее

Анастасия Потоцкая. Фото из семейного архива.
История любви Анастасии Потоцкой и Соломона Михоэлса.
Матвей ГЕЙЗЕР.
Начало в публикации "Астка, Асенька, Асик, Асточка…"
Предвоенные годы, прожитые Михоэлсом с Анастасией Павловной, оказались непростыми: то были годы великих строек и массовых репрессий. Подавленность в те времена особенно ощущалась по ночам: днем все заняты работой, делами. Ночи были бессонными, бесконечными. В одну из ночей исчезла И.М.Лашевич, директор театра. Михоэлс был у нее за день до ареста, а наутро его вызвали в исполком для участия в праздничной комиссии… И все же жизнь продолжалась. После спектаклей, поздней ночью, в дом к Михоэлсам по-прежнему заходили Качалов, Москвин, Зускин. Анастасия Павловна вспоминала:
— Сотни звонков — утром, днем, вечером, ночью, тысяча просьб. Я порой удивлялась, как хватало Михоэлса выслушивать всех. А он еще пытался выполнять все просьбы… Кто-то из знакомых шутя спросил меня:
«Ася, как ты все терпишь? Женщины не дают покоя — звонят». Но я ни к кому не ревновала Соломона Михайловича, кроме… Улановой.
«Уланова — это болезнь моей души. Не могу о ней говорить спокойно. Дело не в том, что она неповторима. Конечно, она неповторима, но я бы сказал, что она божественна. Уланова мне напомнила Комиссаржевскую. А что было в ней? Выходил человек на сцену, не произнося еще ни единого слова. Но вы сразу же ощущали появление целого мира» (из статьи Михоэлса об Улановой).
— Мне помнится, как в июне 1937-го после какой-то очередной разгромной статьи (наверное, Анастасия Павловна имела в виду статью В.Потапова «Прошлое и настоящее ГОСЕТ» в газете «Советское искусство», 11.06. 1937 г. — М.Г.) Михоэлс пришел домой взбудораженный, расстроенный: «Ты подумай, Ася, об оформлении Шагала в фойе автор пишет: «Помните замысловатую роспись в фойе Еврейского театра?.. Его вычурные панно?» Заставили заменить роспись Шагала. Еще автор говорит, что «театр можно лечить, как живой организм…». Кажется в Писании сказано: «Смотрит, но не видит, слушает, но не слышит». Это о многих театральных критиках».
Анастасия Павловна не пропускала ни одного спектакля ГОСЕТа и вскоре уже понимала идиш. Друзья Михоэлса стали ее друзьями. Н.Хмелев писал: «Дорогой Соломон Михайлович, с Новым Годом, родной мой, поздравляю Вас и Вашу милую жену!» Анастасия Павловна, показывая мне письмо Хмелева, вспомнила:
«Дружба Михоэлса и Хмелева была какой-то совсем особенной. Николай Павлович был моложе Соломона Михайловича лет на 10, но они учились друг у друга. Помнится, однажды, далеко за полночь раздался телефонный звонок. Я думала, звонит Соломон Михайлович, который в ту ночь очень медленно, с «пересадками» у Зускина и Качалова, шел домой. Оказалось, звонит Хмелев: «Анастасия Павловна, не знаю, что делать. Всем показал уже своего Каренина, а выйти к зрителю боюсь. Не смотрели меня в этой роли Соломон Михайлович и Вы. Приходите завтра па последнюю репетицию, хоть ночью сделаем прогон!»
Дружба творческая и человеческая роднила Михоэлса с выдающимися современниками: А.Толстым, В.Качаловым, И.Козловским, Ю.Завадским, Л.Леоновым, И.Андрониковым, С.Образцовым, П.Марковым, П.Маркишем.
Анастасия Павловна рассказывала мне о встрече старого Нового года в 35-м. К Михоэлсам пришли Русланова, Климов, Тарханов, Москвин. Уже после 12-ти появился Качалов. «Я поднимаю тост за вас, Соломок Михайлович, — сказал он. — Этот год станет самым знаменательным в вашей артистической жизни. Уж очень нужен сейчас «Король Лир», время его настало!»
5 февраля 1935 года Михоэлс сыграл Лира. Премьера буквально потрясла всю театральную Москву. Это была первая шекспировская роль Михоэлса — увы, оказавшаяся последней…
После «Короля Лира» Михоэлс сыграл роли Овадиса, Тевье, поставил ряд блистательных спектаклей («Суламифь», «Блуждающие звезды»); было у него много планов, и мечта сыграть Ричарда Третьего жила в нем постоянно (работу над ним он начинал еще в конце двадцатых годов). Но все эти планы пришлось отложить.
В годы войны театральная деятельность Михоэлса оказалась на втором плане, возникла «роль» поважнее: он возглавил Антифашистский еврейский комитет СССР, по поручению которого в 1943 году поехал в США, Канаду, Мексику, Англию, чтобы люди «из первых рук» узнали, что происходит, чтобы собрать деньги в фонд Красной Армии.
В своем письме к Анастасии Павловне в 1943 году он писал: «Сегодня 21-е, девятый день, как я разлучен с тобою. Разлучен и угнетен разлукой и мыслью о предстоящем. Меня пугает сама форма для начала того дела, на которое я отправляюсь, облеченный доверием партии, правительства и народа. Ведь не меня там будут встречать, а гражданина Советского Союза, и на меня будут смотреть, как на представителя Антифашистского еврейского комитета СССР, и не обо мне идет речь, а о сыне еврейского советского народа. Все это вместе стоит ста ролей — тем страшнее не справиться, не суметь сделать то, что на меня возложено… А еду я для этого. Именно для того, чтобы подобное народное движение помощи нашей Красной Армии поднять…»
Как это письмо не похоже на то, первое!.. Но девять лет, разделяющие их, явили собой целую эпоху трагических перемен. И конечно же, Соломон Мудрый не только догадывался, но был уверен, что Анастасия Павловна на сей раз не будет первой читательницей этого письма — написано оно с явной оглядкой на современных бенкендорфов…
Соломон Михоэлс. Фото из семейного архиваПосле окончания Великой Отечественной войны Соломон Михайлович ставит спектакль «Фрейлехс», удостоенный Государственной премии, готовит новые постановки, много работает в Комитете по Государственным премиям. 7 января 1948 года в качестве представителя этого комитета он выезжает в Минск.
Ровно через 32 года Анастасия Павловна рассказала мне об этом дне:
— 7 января 1948 года. Никогда до того Михоэлс не вспоминал так часто свое детство, Двинск, родительский дом.
«Я буду недалеко от Двинска и Витебска, может быть, навещу город моего детства», — сказал он, уезжая.
И, уже выйдя из комнаты, суеверный Соломон Михайлович, не решившись вернуться, сказал мне:
«Запиши, Асик, мой маленький рассказ, вдруг я не успею тебе его рассказать».
Я записала этот рассказ, который диктовал мне Михоэлс, находясь в коридоре…
«Бывало так, что в жизни накопится столько, что словом не выскажешь — тогда и появилась песня. А уж если и голос не выскажет всего, тогда человек обращается к ней, к скрипке.
Древнейший виртуоз с весьма неважным социальным положением — прямо скажем — подмоченным — царь Давид к ней обратился, на ней псалмы слагал. Всевышнему похвалы посылал на ней, песню любви сложил и послал эту песню прелестной Бершеве. Он-то нам и открыл секрет своего искусства, он-то и утверждал, что когда он песню слагает на скрипке — все кости его разговаривают.
Нет нужды в костях сегодня! Печи Майданека и Треблинки их сожгли вдоволь. Если эти кости заговорят, скрипок на свете не хватит.
Можно сыграть образ молчаливого человека. Человека, который всегда молчит. Если он и может говорить, то разве только петь скрипкой. Женщина, зовущая к земле, к жизни и женщина — вся в мечте встречаются на его пути. Он любит безумно и тянется к первой, а второй говорит: «Говорить не могу и играть не могу — все загрязнено на пути — чистым остался только снег.» И женщина из мечты ответила: «Тогда играй снег». Но снег играть не пришлось. Позвали играть на свадьбу. И скрипка была настроена, и песня была готова. Но придя на свадьбу, он увидел невестой другого ту женщину, которую любил и к которой тянулся…
И скрипка была разбита — «Надоело играть на чужих свадьбах. На своей играть хочу, а своей свадьбы нет!».
И народу надоело играть на чужих свадьбах. Только надо ли разбивать скрипку?»
Никогда Михоэлс не уходил и не уезжал из дома в таком настроении… Почему-то в тот момент мне вспомнились его слова: «Иногда мне кажется, что я один отвечаю за весь мой народ, не говоря уже о театре». Неожиданно, с полдороги вернулся домой: «Ты знаешь, Асенька, а я ведь с тобой не попрощался!» «Ну и что? Скоро встретимся». Соломон Михайлович улыбнулся, бесконечная грусть и печаль были в этой улыбке.
Страшные предчувствия Анастасии Павловны и Соломона Михайловича оказались роковыми.
«Узнав о его гибели в Минске,— вспоминает С.Гиацинтова, — мы ночью помчались на московскую квартиру, к жене Соломона Михайловича. Там было много людей, они приходили, уходили, сидели, плотно прижавшись друг к другу, и никто не произносил ни слова. Эта противоестественная при таком скоплении людей, никем не нарушаемая тишина была странной, как ночной кошмар. Мне казалось, что я глохну или вижу все это во сне».
— Двери дома были открыты днем и ночью, — продолжала свой рассказ Анастасия Павловна. — Незнакомые и знакомые лица. С.Образцов, И.Эренбург, актеры ГОСЕТа, академик А.Браунштейн — узнав о смерти Михоэлса, Александр Евсеевич пешком прошел 20 километров до Москвы (электрички в ту ночь не ходили). Запомнила высокого роста девушку, которая долго о чем-то беседовала в коридоре с дочерью Соломона Михайловича Талой (позже я узнала, что это племянница Л.М.Кагановича, который передал свои соболезнования и совет — не интересоваться подробностями смерти Михоэлса). Не могу сказать, сколько людей приходили к нам в те дни, сколько слез было пролито…
16 января гроб с телом Михоэлса привезли на Белорусский вокзал. На площади — десятки тысяч людей. И необычная тишина.
Гроб привезли к театру, но неожиданно для всех не внесли туда…
Дикая стужа. Слезы замерзают на щеках. Около театра — толпа. Гражданская панихида. Перед самым ее началом в наступившей тишине подошла к гробу маленькая женщина с седой головой. Она положила лилии у ног Михоэлса, и я вдруг увидела ее лицо и ее слезы. Это была Екатерина Павловна Пешкова…
Вел панихиду Иван Берсенев.
Я помню не всех и не все. Пел Иван Козловский, играл Эмиль Гилельс, и последнее, что я вспоминаю, — худенькую фигурку человека, стоявшего на крыше двухэтажного дома напротив театра и игравшего на скрипке. В такой мороз! Когда я несколько лет спустя открыла подаренную мне книгу Шагала, то была потрясена репродукцией его картины «Похороны» (1908 год): на крыше соседнего дома над похоронной процессией стоит человек, играющий на скрипке…
Крематорий. В густой толпе я рядом с Берсеневым. Дочери, актеры, родные и друзья. И нельзя было сосчитать, сколько человек заполнило зал крематория и его двор. С моего согласия Берсенев не дал снова открыть гроб — я боялась истерики толпы.
Последние слова, крики, рыдания, чьи-то речи… Все это — как во сне…"
Летом 1981 года я принес Анастасии Павловне гранки книги «Михоэлс. Статьи, беседы, речи. Воспоминания о Михоэлсе». Ей уже трудно было читать, но она, просматривая гранки, сказала:
— В моих воспоминаниях нет многого, о чем хотелось бы рассказать. Еще не время. Я уже написать не успею. То, о чем я вам сейчас расскажу, не знает никто. Запомните… Вот все (или почти все) вырезки с некрологами. Просмотрите их.
Я прочел больше десяти некрологов, большую статью С.Образцова «Слава актера-гражданина». Ни в одном из них не было слов «трагически погиб» («умер», «смерть вырвала из рядов», «ушел из жизни», «остановилась жизнь»).
— Когда я узнала об автомобильной катастрофе, — сказала Анастасия Павловна, — я вспомнила о том, что попытки «убрать ненужных людей» этим способом уже были (Фрунзе — в 1925 году, Киров — в 1934-м в Казахстане: они попали в автокатастрофы, но с «благополучным» исходом). Много лет спустя я прочла у Светланы Аллилуевой: «В одну из тогда редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то но телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом как резюме, он сказал:
«Автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утвердительный ответ. Он не спрашивал, а предлагал это — автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной, а через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс». Но когда на следующий день я пришла на занятия в университет, то студентка, у которой отец долго работал в Еврейском театре, плача, рассказала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине. Газеты же сообщали об «автомобильной катастрофе». Когда я прочла это, для меня в ее воспоминаниях не было никаких открытий, ведь даже газеты об автомобильной катастрофе писали осторожно. Знала я и о том, что гроб с телом Михоэлса до установки в здании театра повезли в лабораторию профессора Збарского. Когда гроб открыли, кто-то (кажется, Зускин), увидев «неповрежденное» тело Михоэлса, крикнул: «Посмотрите, какая ссадина на правом виске! А как сжаты кулаки! Это убийство!» Академик Збарский наложил последний грим на лицо Михоэлса. «Разбитое лицо колючий снег занес, от жажды тьмы укрыв бесчисленные шрамы», — это написал Маркиш в тот самый день…
Вскоре после похорон начались массовые аресты: взяли Зускина (его, тяжело больного, забрали из Боткинской больницы ночью), Маркиша, Квитко, Беленького и других; я поняла: мой черед настал. Не помню точно, в феврале или марте 1948 года ко мне пришли двое мужчин, очень похожих друг на друга (позже мы этот день назвали «днем близнецов»): стального цвета габардиновые плащи, велюровые шляпы и выражение лиц «между» этими одеяниями оставили неизгладимое впечатление. Они интересовались моим материальным положением, спрашивали, вернули ли мне вещи погибшего мужа. Ушли через 5—7 минут,
А 16 марта, в день рождения Михоэлса, звонок в дверь. Я поняла — это за мной (существовал для своих условный звонок — один длинный, два коротких, а в тот день раздался обычный звонок). Я быстро подошла к двери (а в голове мысль: иду на эшафот. Что будет с детьми?) За дверью стоял пожилой человек в форме милиционера, он, не переступая через порог, поставил на пол чемодан и дал расписаться в какой-то книге. Отдал честь и ушел. Я позвала Талу и Нину (дочерей Соломона Михайловича), мы открыли чемодан. Как же мы удивились: в первую же минуту увидели бумагу, на которой почерком человека, окончившего ликбез в зрелом возрасте, было написано: «Список вещей найденного (заметьте, не «найденных»!) у убитого Михоэлса». Мне казалось, что люди «этих» служб не допускают промахов ни в прямом, ни в переносном смысле. Увы! «Убитого Михоэлса»! («Дмитрий убиенный!» — вдруг вспомнилось мне…) Когда я пришла в себя, мы начали вынимать вещи из чемодана. Сверху лежала шуба. Вдруг я увидела на воротнике след застывшей крови. Все поплыло перед глазами, только мелькал шарф Михоэлса, на котором я тоже заметила след запекшейся крови. О, Боже! Да, с бдительностью у палачей дела плохи. Впрочем, может быть, они все просчитали: нас предупредил об «обете молчания» сам член Политбюро Каганович! А если мы «возникнем» — есть возможность предъявить нам обвинение «за клевету». Может быть, таков их расклад?.. Из вещей, найденных в чемодане, помню: палка сломана (она до сих пор хранится у меня), часы остановились в 8.40… Документы: командировочное удостоверение, свидетельство о смерти. Паспорта нет. Почему? И вдруг замечаем: в свидетельстве о смерти фамилия «Михоэлс». Но ведь в паспорте — «Вовси». Значит, свидетельство о смерти было выписано без паспорта: паспорт забрали как «свидетельство» о выполненном задании, а свидетельство о смерти выписали на основании командировочного удостоверения. Снова «прокол» у сотрудников служб…
— Прошло столько лет с тех пор, как не стало Соломона Михайловича, а мне и сейчас трудно коснуться той темы, о которой сам Михоэлс вслух ни при ком не говорил, — вспоминала как-то Анастасия Павловна. Не знаю, вправе ли и я приподнять эту завесу… Ведь он сам так хотел забыть эту тему и оставить ее забытой для всех, кто не думал, да и не думает до сих пор, что Михоэлс нес только в самом себе, преодолевая как огромную беду свою внешность! Люди, безгранично верившие в него, любившие Михоэлса в жизни, на сцене, на трибуне, — обернутся с искренним изумлением, если при них кто-нибудь скажет, что Михоэлс был уродлив.
Люди, писавшие и не писавшие о нем, вспоминают его внешность как необыкновенную, неповторимую. Так оно и было для тех, кто его видел, слышал, знал и любил. Но многие, очень многие (особенно те, кто не видел Михоэлса на сцене, не слышал его выступлений, или те, которые вообще не знали, что на свете существует Михоэлс) находили его уродливым. Как бывало больно за него в трамвае, в автобусе, где случайные пассажиры начинали перемигиваться и подсмеиваться, а Михоэлс это видел и чувствовал каждую черту своей внешности каждой клеткой своего нутра!.. Как часто в таких случаях во мне вскипала такая злость, что хотелось наказать ни в чем не повинных, кроме бестактности и невоспитанности людей. И, кстати, я нашла очень интересный способ наказания. Горький опыт, но опыт, который может пригодиться… Если очень пристально, с некоторым удивлением смотреть на чужие ноги, — обладатель или обладательница ног начинает чувствовать себя беспокойно… Переведите в этот момент глаза, постарайтесь встретиться взглядом и вновь начните рассматривать эти ноги. Успех необыкновенный. Идиот буквально стирается у вас на глазах! Сначала исчезнет перемигивание и ухмылка, а потом и весь идиот!!
«Опишет ли кто-нибудь вечера у Михоэлса? Его яркую любовь и дружбу с Анастасией Павловной Потоцкой? Буйную натуру Михоэлса можно было утихомирить одним: «А что скажет Настя?» (И.Козловский).
«Комната полна Михоэлсом. Михоэлсом полна Анастасия Павловна — его жена, друг, — наверное, больше, чем жена и Друг, — спутник, вдохновитель, существеннейшая опора, часть его жизни — Анастасия Павловна, будто непринужденно его со стороны наблюдавшая и так зорко оберегавшая» (Ю.Завадский).
Вольтер сравнивал любовь, страсть с ветром, надувающим паруса. Без ветра корабль будет стоять на месте. Мне думается, что Анастасия Павловна была для Михоэлса ветром. И если корабль гибнет, ветер хранит память о нем, несет в себе тугую расправленность летящих парусов.
Михоэлса убили в 1948 году. Анастасия Павловна умерла в 1981 году. Урна с ее прахом, по ее завещанию, захоронена в могиле Михоэлса в крематории у стены Донского монастыря…
Теперь они навсегда вместе…
Еще при жизни Михоэлса Анастасия Павловна вошла в круг культурного бытия еврейского народа, фольклора шагаловских местечек, великой и древней письменности (шутя, Михоэлс говорил Анастасии Павловне: «Недаром Климов говорит, что вы с ним — евреи-вольнослушатели!»).
Поэт Моисей Наумович Цетлин хорошо знал Анастасию Павловну, дружил с ней. Он посвятил ей стихи:
Нет, русской водкой ей не затемнить
Лик замордованного в Минске
Михоэлса. Он вечно перед ней.
Ей нынче — семьдесят. Смешалась кровь
Дворянская и русская в ней с кровью
Аристократки польской.
Пусть так, но Иудеи дочь она всецело.
«Вопль дщери Иудейской» — это вопль ее.
Она сбирает беззаветно крохи
Униженной раздавленной культуры,
Как Руфь — колосья в поле, или как
Она б останки в Минске подбирала.
Великого артиста и супруга…
(1977)
Свою статью мне хочется закончить цитатой из воспоминаний Анастасии Павловны. Цитатой, которая, на мой взгляд, быть может, более всего выражает существо темы «Потоцкая и Михоэлс»:
«Когда-то Михоэлс, который удивительно умел сочетать шутку с серьезом, сказал:
—Знаешь, что меня очень беспокоит?!
— И после большой паузы.
— Это — что я оставлю в наследство тебе и детям? Разве что мой юмор и следы своего обаяния?
Слова эти оказались вещими. В течение многих лет дочки и я встречаем не только у друзей Соломона Михайловича, но и у многих-многих, иногда даже незнакомых нам людей — следы его обаяния.
Они — эти следы — живы».
И добавим: живы не только следы обаяния и юмора, но и огромная человеческая трагедия, имя которой — Михоэлс.
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.

http://www.isrageo.com/2019/02/01/potoc2911/

Нахим ШИФРИН. "Мало вас в войну резали!"Фотография с личной страницы Нахима Шифрина в сети Facebook.
Из воспоминаний замечательного артиста о латышском фруктовом супе и верзиле-антисемите.
Когда мы из Колымы перебрались в Юрмалу, выяснилось, что денег на покупку дома не хватает, родители снова на год вернулись в благословенный колымский край, меня с братом отдали на попечение тётки, а чтобы мы часом не свели её с ума, определили меня в продлёнку.
В детстве я неважно ел и в новой школе радовался тому, что никто не принуждал меня кушать то, что не нравится. А не нравилось мне в мои девять лет, признаться, всё, начиная с гречки и заканчивая ненавистным творогом.
Фотография с личной страницы Нахима Шифрина в сети FacebookНо зато в продлёнке был замечательный латышский фруктовый суп — в сущности, наш компот из сухофруктов, но только с рисом. Однажды я впервые отправился вместе с другими за добавкой и на пути к раздаче, был сметён в сторону верзилой из 8-го класса:
— Мало вас, жидов, в войну резали!
Я метнулся к своей защитнице, тёте Наташе, сестре-хозяйке, к которой уже успел привязаться.
Она защитила меня таким образом, что я до сих пор не могу вспоминать тот случай без улыбки. Обняв меня двумя руками, эта женщина постаралась утешить и верзилу:
— Ну, ладно, ладно… Дети-то тут причем?
Из дневника Котельника, запись за 25 апреля 2009 года

http://www.isrageo.com/2019/01/29/malov292/

Бродский и блокада

Фото: Anefo / Croes, R.C., Dutch National Archives / Википедия.
Черная благодарность по-ленинградски.
Евгений КОВАЛЕВ.
То, что Бродский всю вторую зиму своей жизни провёл в блокадном Ленинграде, почти не вспоминается, как это могло на нём сказаться, не обсуждается (мало материалов). Их с мамой эвакуировали в Вологодскую область 21 апреля 1942-го.
Фельетон «Окололитературный трутень» написали Медведев и Ионин. Медведев в блокаду попался на торговле крадеными из госпиталя медикаментами, по законам военного времени его должны были расстрелять, но он вышел из "Большого дома" и продолжал печататься. Все понимали, что это значит, и помнили в Ленинграде начала 60-х.
Свидетелем обвинения на суде Бродского был Воеводин, его отца отец Бродского в блокаду спас от смерти, что не помешало принять участие в травле поэта.

http://www.isrageo.com/2019/01/31/broblokada/

Пиар на крови

Турецкий кинематограф демонстрирует антисемитизм и дурновкусие.
Инга ЗАЙОНЦ-КАЦЕЛЕНБОГЕН.
В качестве иллюстраций использованы фрагменты видеосюжета о презентации фильма «Операция «Цицерон», размещенного на сайте 34volt.com.
В Турции состоялась премьера турецкого фильма «Операция «Цицерон», посвященного агенту нацистской разведки времен Второй мировой войны Эльясу Базне, мусульманину албанского происхождения, известному в Третьем рейхе под псевдонимом Цицерон.
Мало того, что презентация киноленты, воспевающей нацистского приспешника, прошла всего за неделю до Международного дня памяти жертв Холокоста. Организаторы церемонии устроили настоящий пиар на крови, стилизовав площадку под концентрационный нацистский лагерь.
Звезды турецкого кинематографа в вечерних платьях и смокингах радостно дефилировали перед фотокамерами по красной дорожке, огороженной колючей проволокой, на которой то там, то тут была развешана тюремная роба и таблички с надписью «Achtung».
Перформанс продолжился лающими немецкими овчарками, мужчинами в форме СС с автоматами, слепящим светом автомобильных фар, наваленными кучами одежды, обуви и изуродованных детских игрушек. А рядом был организован праздничный фуршет с «веселящими напитками» и бутербродами…
Напоминаем: все фотографии в галерее кликабельны - нажав на превью, вы можете увидеть их в полноом виде











Интересно, участникам сего действа накануне провели лоботомию или ненависть к евреям настолько затмила элементарное чувство сострадания к миллионам невинных жертв и их чудом выжившим родственникам?
Эльяс Базна (28 июля 1904, Приштина — 21 декабря 1970, Мюнхен) — агент немецкой разведки во время Второй мировой войны. В Албании, где гордятся теми, кто спасал евреев, его считают национальным позором. Фото: Wikipedia / Общественное достояниеПри этом, как отмечают исследователи, Эльяс Базна отнюдь не был великим шпионом. Он не обладал ни хорошим образованием, имея лишь обязательное школьное, ни выдающимися интеллектуальными способностями. Просто отчаянно мечтавший о богатстве турок оказался в нужное время и в нужном месте.
По нелепому стечению обстоятельств став камердинером английского посла Хью Нэтчбулл-Хьюджессена и, воспользовавшись его беспечностью (посол любил по утрам принимать долгие ванны и разбрасывал секретные документы в комнате, считая своего слугу откровенным тупицей), Базна переснял на «лейку» попавшиеся ему документы и затем продал их втридорога немцам.
Однако, когда по окончании Второй мировой войны Базна попытался использовать выплаченные ему немцами деньги для открытия собственного бизнеса, оказалось, что ему платили фальшивыми фунтами стерлингов. В 1961 году Базна вчинил по этому поводу иск германскому правительству, но получил язвительный отказ и действительно остался в дураках.
Остаток жизни горе-шпион провел в Турции, еле сводя концы с концами – торгуя подержанными автомобилями и преподавая пение.
Видимо, совсем плохо у турецкого кинематографа с сюжетами, раз других «героев» для вдохновения нации не осталось.

http://www.isrageo.com/2019/02/01/prnae292/