На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

  • Давид Смолянский
    Что значит как справляются!? :) С помощью рук! :) Есть и др. способы, как без рук, так и без женщин! :) Рекомендации ...Секс и мастурбаци...
  • Давид Смолянский
    Я не специалист и не автор статьи, а лишь скопировал её.Древнегреческие вазы
  • кира божевольная
    всем доброго дня! не могли бы вы помочь с расшифровкой символов и мотивов на этой вазе?Древнегреческие вазы

Антисемитизм без границ (2) (История) (4 статьи)

Пуримшпиль 53-гоУвидеть Сталина в гробу мечтали миллионы советских граждан. Оплакивали смерть тирана десятки миллионов
Последние дни второго Амана ХХ века
Моисей БОРОДА

Он сидел, откинувшись на спинку стула, слегка запрокинув голову – так ему было легче дышать – и ждал, пока подступившая к горлу тошнота отойдёт и даст ему возможность спокойно обдумать то, что он собирался делать в ближайшие дни.
Прошёл уже час, как ушли, отужинав с ним, его „соратники“ – ничем, кроме исполнительности и любви к балеринам не примечательный Булганин, с годами всё больше напоминающий раскормленную свинью, хитростью деревенского куркуля хитрый Хрущёв, раздувшаяся жаба Маленков и эта толстая кобра в пенсне, всегда точно рассчитывающая свой удар. Ушла, убрав со стола и спросив, не нужно ли чего – „Нет, спасибо“ – подавальщица Бутусова. Охрану он впервые за долгие годы отпустил спать. И сейчас он сидел, борясь с тошнотой и ожидая, когда же она в конце концов пройдёт.
Она пришла к нему во время их ужина, пришла внезапно, ударив в голову. Заныло под ложечкой, во рту появился вкус чего-то отвратительного. Удар был таким неожиданным и сильным, что он побледнел и едва сдержал стон.
Стараясь ничем не выдать своё состояние, он улыбнулся Булганину, рассказывавшему в этот момент какую-то нудную историю, казавшуюся рассказчику комичной, поднёс к губам бокал с боржоми, отпил пару глотков и поставил бокал на место. От него не укрылся промелькнувший на мгновение особенный взгляд, которым обменялись друг с другом Хрущёв и Маленков, он заметил, как блеснули за стёклами пенсне глаза Берия, как посмотрел на него Булганин, запнувшись на мгновение в своём рассказе.
Он, всегда внимательно следивший за своими собеседниками, отмечавший малейшие подземные толчки в настроении окружающих его людей, понял, что приглашённые им на ужин люди, и ранее замечавшие его слабость, отметили сейчас что-то для себя новое, важное, обнадёживающее. И он ещё раз сказал себе, что этих людей, и вообще всё его ближнее окружение, надо убирать как можно скорее, пока у него ещё есть силы и пока у них ещё недостаточно решимости, чтобы попытаться убить его.
Как можно скорее. И это надо готовить уже сейчас. Да, сейчас. Именно.
Дав ему в руки „дело врачей“, подбросив в костёр, как сухие поленья, жизни „врачей-отравителей“, эти его так называемые соратники не поняли, что раздули пламя, которое неотвратимо пожрёт их самих. Ибо в обстановке всеобщей растерянности, ненависти и страха вновь вознесётся над страной – так же высоко, как вознёсся он в день Победы – её единственный спаситель: он, Сталин. И то, как он устранит своё окружение – и прежде всех эту кобру в пенсне – прямо связано с решением, которое он должен обдумать и принять сегодня… Только бы поскорее отступило то, что его сейчас так мучает.
– Откуда это? Правда, ему уже несколько дней было как-то не по себе. И предыдущие две ночи никак заснуть не мог, наутро с головной болью вставал. Но всё же так плохо, как сегодня, ему ещё не было. В чём дело, в чём?
…Отравление? Бутусовой ведь могли приказать. …Нет, нет, эта скорее отравилась бы сама, чем согласилась бы отравить его. Для неё ведь он был чем-то вроде земного бога. Нет, она исключена.
Его дегустатор? Он вроде бы предан. Впрочем… предан? Кто его там знает? Сказал же он, Сталин, как-то в своём ближнем кругу: „Наиболее преданный предаёт первым“. Вот Ворошилов был тоже предан, а закосил в сторону Англии. Вот и святая троица – Никита с Маленковым и мегрелом чуть ли не под ручку ходят. Опасаются мегрела, ненавидят – а под ручку ходят. Даже Булганин, всегда державшийся в тени, серый как его габардиновый плащ – Булганин, возведённый, на потеху военным, в маршалы, присматривается сейчас, не переметнуться ли ему, не примкнуть ли ему к паре Хрущёв-Маленков. Нет – резать надо всех! Всех! Пока они не зарезали его, Сталина. Всех!!
…Нужно выпить боржоми, это прогонит тошноту. Всегда помогало после ночных ужинов, почему сейчас не поможет? Встать, пройти в столовую…
Нет, позже. Пусть сперва уйдёт эта подлая дрожь в ногах. И голова кружится. Нет, он ещё немного посидит.
Что с ним в последнее время происходит? Усталость? Возраст? Или правда, что его врачи, которым он в течение стольких лет доверял, лечили его… неправильно?
Ничего, из них выбьют всё. Всё!
Рюмин, этот хитрожопый, готовый на всё ради своей карьеры садист с мозгом ящерицы, не раскрыл это дело до конца. Не сумел. Ничего, это сделают теперь другие – в МГБ достаточно людей. Игнатьев, которого он, Сталин, пересадил на смену предателю Абакумову, уж постарается. Знает, что его ждёт в случае неуспеха. Помнит предупреждение "Мы вас разгоним, как баранов!" Перегрызёт глотку любому, лишь бы не пойти вслед за предшественником… Нет, тут всё будет нормально, не это сейчас его беспокоит, не здесь причина его бессонницы, его головной боли.
Его взгляд упал на лежащее перед ним письмо. …Вот причина его бессонных ночей! С того дня, как оно легло на его стол, прошёл почти месяц, а он так ничего и не решил. За это время он несколько раз возвращался к нему, перечитывал, хотя запомнил его наизусть после первого же прочтения. Читал, перекатывая в памяти каждое слово, связывая его со всем, что предполагал делать – и всё же не мог найти решения.
…Хитрая лиса этот Эренбург. Хитрая! Пытается спасти своих соплеменников его, Сталина, руками. Совета просит! Дайте, мол, совет подписать – подпишу немедленно. Писатели, художники, композиторы, артисты как по команде подписали, а ему, видите ли, нужно благословение товарища Сталина! Без этого благословения – не может. А сам втихую бомбу подкладывает. И не совета он просит у товарища Сталина, он Сталину советы даёт! Такое письмо, мол, создаст на Западе впечатление, что еврейский народ как что-то отдельное от советского народа у нас существует. В то время как это не так, и…
…Не так? Нет – так! Так!
Как бегали они за этой дурой Голдой Меир, когда она приехала в Москву! Посол! Дура из Бердичева – или из Киева – один чёрт! – которая так и не отучилась от своих местечковых привычек. И Америка не помогла! Посол! Дипломат! Ха-ха-ха!
Он с испугом услышал свой хриплый, лающий смех, заставивший его надсадно закашляться.
…В чём дело, в чём? Он что – болен? Может, простудился во время последней прогулки? Нет, вроде непохоже. Тогда что?
Опираясь руками на стол, он встал и медленно зашагал по комнате из угла в угол.
…Да, о чём он только что думал? Об этой дуре Меир. Почему вспомнил её? Ясно почему – всё из-за этого проклятого письма. "Еврейский народ как что-то отдельное от советского народа не существует"? „Нет такого народа?“ Есть он, есть, товарищ Эренбург! Есть! Проявился!
Как они за этой Меир бегали! Землю готовы были целовать, по которой она ступала! Что творилось в Москве! Торжественная встреча в хоральной синагоге! Совсем с ума посходили!
С ума посходили? Нет – предали! Предали! И эта шваль Жемчужина туда же. Уединилась с Меир во время официального приёма по случаю годовщины Октября! Уединилась на глазах у всех!! И скандала не побоялась!
"Я – еврейская дочь". О чём они там дальше говорили – неизвестно: болваны не успели записать. Но хватило и этого. А Молотов, этот его соратничек, не сумел, идиот, жену к рукам прибрать.
Что ж – сейчас пусть расплачиваются все! Он, Сталин, выжжет эту заразу, выжжет её, выжжет, выжжет, выжжет так, что…
Он почувствовал, что задыхается. Застучала в висках кровь, заколотилось сердце. Медленными шагами, ощущая, как каждый шаг отдаётся головной болью, подошёл он к столу, сел, опустив голову, положив на стол сжатые в кулаки руки.
…Чего хочет от него эта маленькая народность? На что могут они надеяться – они, проигравшие всё в своей истории? Он, Сталин, подарил им государство. Да, он. Он! Не будь его… И что – отблагодарили? Отблагодарили?!!
Волна дрожи прошла по его телу. Усилилась боль в голове. Он вдруг перестал чувствовать левую руку. Превозмогая головную боль, закрыв глаза, он принялся массировать правой рукой левую, чувствительность не восстанавливалась. Страх и злоба на себя и на что-то ещё, чему он не мог дать названия, охватили его, но он упорно продолжал массировать: вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец чувствительность в руке восстановилась.
Он открыл глаза. Письмо лежало перед ним, призывая его к решению, на которое он сейчас не был способен. Проклятое письмо! Что оно хочет от него – что хотят от него они? Он схватил письмо и отшвырнул его на другой конец стола.
…Нет! Нет! Нет! Эта маленькая народность должна получить своё! Как получили своё те в пятьдесят втором. Как получат сейчас своё врачи-убийцы, когда их под крики толпы "Смерть предателям!" будут вешать на Лобном месте. Как исчезнут те, которые пойдут в лагеря. Кто будет плакать о них? Кто будет мстить? Их Бог?
Где же он был и что он делал, этот самый Бог, когда их как скот загоняли в товарные вагоны, когда их травили газом, тысячами, сотнями тысяч гнали на убой, укладывали в землю? Где он был? Где?! И где он был потом, уже после войны, когда измученных, похожих на ходячие скелеты людей оставляли в тех же бараках, в каких их раньше держали! В бараках, где они, в ожидании решения их участи, продолжали умирать – под смех их бывших мучителей, а теперь надсмотрщиков, поставленных на этот пост американцами? Той самой Америкой, которой они поклоняются!
Так где же был в это время их Бог и что он делал? Или этот самый Бог отвернулся от них? Назвал же он их „жестоковыйным народом“ – и когда ещё! Правильно назвал!
Что мешало им жить в мире с Римом? Ведь жили же другие – и ничего. Находили общий язык, мирились со своим положением, извлекали из него выгоду. Эти – нет! Восстание за восстанием. Чёртово, сатанинское желание свободы. Независимости. Желание, затмившее разум. Глухое к чувству опасности.
Что ж – награда была достойной. И сейчас она будет такой же.
…Да, жестоковыйность. Это в них есть. С избытком. Но ничего – он, Сталин, с этим справится. Он сломает эту выю. Чем она жёстче, тем легче будет её ломать.
…И всё же… всё же надо признать: бомбу ему сделали они. Да, они – из песни слова не выкинешь. Харитон, Зельдович, Фриш, Кикоин,…
Впрочем, почему только бомбу? Пушка — Нудельман и Рихтер, артиллерийские прицелы – Люльев, САУ* — Горлицкий. Ванников – хорошо, что вовремя опомнились, не расстреляли. Гинзбург, Зальцман – Танкоград, Вишневский, и…и…и. Да и в войне тоже – он ведь сам продвигал многих, награждал…
Да, продвигал, да, награждал, да, позволял дать Героя! Но…
Мало им, видно, показалось! Не пожелали сидеть тихо. Рванулись! Список своих Героев иметь захотели. Болван из ГлавПура – ротозей, преступник! – выдал.
Растрезвонить на весь мир захотелось, сколькие из их сородичей Героями стали? Захотели поссорить его, Сталина, с русским народом – единственным, на поддержку которого он мог рассчитывать?
Нет, не этой дуре Железновой, не их проклятому ЕАКу было лезть в дела государства! Вмешались. Что ж: сунулись, куда не надо – получили.
А те, другие – ну да, те служили верой и правдой, те были верны.
…Служили – да. Искренне любили государство, в котором жили? Нет! Нет! Этой любви, в которой они так уверяли других, которую всеми силами старались доказать, убедить в ней самих себя – этой любви они до конца не верили сами. Верны они были только себе, своей семье – и их непонятному для других, страшному Богу. Даже не зная о нём ничего – эту талмудическую заразу, хедеры с иешивами, он, Сталин, кажется, вырвал с корнем.
Кажется. Вот именно – кажется.
…Ему вдруг послышался шорох. Он привстал и прислушался. Шорох повторился. Он шёл со стороны большой столовой.
Он повернулся в сторону столовой, медленно встал и неслышными шагами прошёл к двери. У двери он постоял, прислушиваясь, затаив, сколько мог, дыхание. Шорох не повторился. Тогда он протянул руку к дверной ручке – и вдруг резко, так что у него на мгновение потемнело в глазах и задрожали ноги, открыл дверь и осмотрелся. Всё было тихо, и единственное, что он слышал, было его собственное хриплое дыхание. Он постоял на пороге, внимательно вслушиваясь. Всё было по-прежнему тихо. Льющийся от плафонов на стене ровный, приятный свет успокоил его. Он отошёл, закрыл дверь и так же медленно, как шёл к столовой, прошёл к своему столу. Сейчас он шёл увереннее. Дрожь в ногах прошла.
…Нет, с ним всё же не так плохо. Устал – да. И может быть, надо ему прекратить есть так поздно. Может быть… Нет, с ним, в общем, всё в порядке. И если бы не это письмо, всё бы было…
…Впрочем, не в нём одном дело. Нет, не в нём. Этот народ, эта маленькая нация, посмела захотеть быть свободной, посмела противопоставить себя тому, что он, Сталин, создал? Израиль их родина – не Россия? Америка – их бог?
…Перед его взором вдруг возникло лицо Михоэлса.
Проблему с Соломоном Михоэлсом Сталин закрыл по-своему, по-сталинскиЧем мешал ему этот уродливый комедиант, почему он приказал его убить? Он ведь совсем неплохо сыграл свою роль во время войны.
Чем мешал? Он был – центром! Как мухи на мёд слетались на его спектакли. На его еврейского короля Лира. На "Вениамина Третьего" с намёками на путь в их Землю Обетованную. Он – заражал! Заражал националистическим духом. Духом, противным, враждебным этому государству. Государству, в котором не должно быть и тени народа, отдельного от всех.
И… Крым, Крым! Ошалев от собственной наглости, этот комедиант со своими подельниками из ЕАКа пишет письмо ему, Сталину, в котором просит об организации еврейской автономии в Крыму. Посмели вообразить себя чем-то, чем не были! Вмешаться в дела государства!
Что ж – он закрыл это дело по-своему, по-сталински. Так, как этого требовало от него ещё в сорок втором его окружение. Как этого требовал во время и после войны народ.
…ЕАК! Михоэлс. Зускин. Фефер. Бергельсон. Лозовский — мерзавец, шпион, устроивший из Совинформбюро синагогу! И Маркиш! Маркиш, про которого он в тридцать девятом сказал: "Прекрасный поэт". Которому дал орден Ленина. Маркиш, сказавший в сорок восьмом: "Гитлер хотел нас уничтожить физически, а Сталин хочет духовно"! Маркиш, написавший в день похорон этого комедианта – самого тогда опасного из них всех! – "О, Вечность! Я на твой поруганный порог Иду зарубленный, убитый, бездыханный…"!
Зарубленный? Убитый? Бездыханный? На поруганный порог? Что ж, господа, вы пришли. Вы переступили через порог. И вы получили то, что должны были получить. Вы забыли, что есть пороги, которые нельзя переступать без риска для жизни.
…Нет, всё было правильно в пятьдесят втором. Их не защитил тогда никто. Не помогли жалкие вопли с Запада. Молчал их таинственный Бог. И так будет и…
Эти люди – разве они могут быть ему попутчиками? Нет – не могут! Разве они приучены к запаху крови? Разве могут они, сатанея от злобы и замешанного на страхе восторга, орать "Смерть! Смерть! Смерть!"? Разве способны они понять, что это значит – построить из ничего страшную своим величием страну. Страну, способную наводить ужас на всех – тех, кто вовне и тех, кто внутри? Нет, на это они не способны.
Мир, их чёртов „шалом“ – вот их идеал.
…Что будет если он, наконец, примет решение "пойти навстречу просьбе трудящихся евреев"?
Оно не "будет" – оно уже есть. Уже сейчас из всех глоток рвётся: „Смерть предателям!“ – как рвались из глоток призывы к погрому. Нет – громче! Сильнее! Страшнее! И когда ЭТО прорвётся по-настоящему, топор не сможет остановить никто, кроме Него, Сталина!
Кто услышит в рёве: "Смерть им! Смерть!" голос бросаемых топку? Кто посочувствует им? Им не посочувствует никто. Живые пробегут усталыми, мутными от страха глазами сообщение в газете "…Суд приговорил предателей и двурушников…" – и пойдут по жизни дальше. В тайной радости, что не они сегодня пошли на заклание. В надежде, что их это минет и завтра.
Что ж – так нужно. Страх должен быть. Всегда. Иначе, видимо, нельзя.
…А ЭТИ? Они, в своей жестоковыйности, кажется, забыли о страхе. Забыли? Что ж – им напомнят ещё раз.
…Что будет, когда покатятся эшелоны с "искупающими вину"? То, что уже бывало: как стая голодных шакалов, ринутся "чистые кровью" на освободившиеся места. В больницы. На кафедры. В журналы, газеты – всюду.
…Новые будут не так хорошо работать? Может быть. Научатся со временем – страх научит.
…Что будет ещё? То, что должно быть. Пройдёт немного времени – и все забудут, что когда-то здесь трудились не только они. Забудут о соседях. О бывших друзьях. О знакомых. Сколькие из тех, кто воевал, был награждён, пошли после войны в топку! Кто помнит их? Их не помнит никто. А те, кто всё же ещё помнит, постараются загнать свои воспоминания подальше вглубь памяти – и будут цепенеть от страха, когда эти воспоминания вдруг всплывут.
И ровно так же забудут тех, которые исчезнут сейчас.
Они исчезнут из книг. Из энциклопедий. Отовсюду. И прошлое, в котором они были героями, станет прошлым без них. Поскольку их не было никогда.
Кто это сказал: "Кто управляет прошлым, тот управляет будущим"? Правильно сказал. Точно. Или… почти точно: надо бы ещё "тот управляет и настоящим".
Разве так не было здесь, в этой стране, всегда? Всегда, сколько она себя помнит. Или не были в ней всегда "органы", доносы, застенки, палачи? Или это его, Сталина указ о награде за доносы "на подлых, но и на самые знатные лица без всякой боязни" и о смертной казни тому, кто не донёс**? Или это его слова: «А буде кто, сведав или услыша на царьское величество в каких людях скоп и заговор или иной какой злой умысел, а… про то не известит… и его за то казнити смертию безо всякия пощады***» Нет, не он, Сталин, всё это придумал. Террор был тылом этой страны, её духовной скрепой. И такой же скрепой была смешанная со страхом перед ИХ непонятностью ненависть к НИМ. Готовность громить, убивать.
До самого последнего момента держал он эту карту в своём рукаве. А как тормошили его со всех сторон – эта затопившая в водке последний ум, задыхающаяся от ненависти к НИМ толстая свинья Щербаков! Александров – ничтожество, бордельный герой – писавший в сорок втором! – враг у ворот Сталинграда! – записки секретарям ЦК о том, где и сколько ИХ засело! Идиоты, не понимавшие, что когда можно, а что нельзя! Тупые болваны, нацеленные на "дави!" Хорош был бы он, если бы им тогда поддался!
Впрочем, то, что было не нужно тогда, понадобилось потом. Значит, всё было правильно. Надо всегда иметь что-то впрок. Всегда. Чтобы потом в спешке не искать, упуская время.
…Верит он, Сталин, сам в это "дело" до конца? Верит ли он, что врачи — ведущие врачи страны — выполняли задания агентов американской разведки? Верил ли он тогда в то, что Плетнёв с Левиным и Казаковым убили Горького? В то, что они связаны с троцкистами, что действовали по их заданию?
…Что значит – „верит“? Верят пусть старушки-богомолки в церкви. Верил он или не верил – это не касалось никого. Важным было раздавить ещё не раздавленное сопротивление. Показать, что неприкасаемых нет. Что их нет нигде. И что их не будет и дальше. И ещё: те, кто знал о предательстве Плетнёва с компанией, поняли, что значит противостоять Ему. Увидели, как непрочна нить, на которой держится их жизнь. Жаль, что эта тварь Канель**** не дожила – она бы отправилась вслед за ними.
Главврач Кремлевской больницы Александра Канель…О чём он только что думал? Что-то важное было. …Что будет, когда покатят эшелоны? …Нет, не то. Что с ним сегодня? …Ах, да, вот оно: Кем он заменит тех, кто куёт сейчас оружие стране?
Кем? Он не будет их трогать. Исподволь, медленно он будет заменять их другими – насколько это возможно. А до этого – до этого они…
…Ему вновь послышался шорох. Шорох нарастал, отдаваясь шумом в ушах.
Откуда это идёт? Из столовой? Нет, нет: он только недавно осмотрел там всё. Тогда откуда? Охрана не послушалась его приказа и находится поблизости? Для чего? Может быть, сейчас они…
Нет, нет, надо успокоиться и, может быть, перейти в столовую. Если он захочет лечь, он может лечь и там. Сейчас он возьмёт это проклятое письмо, отнявшее у него покой, и пройдёт, оставив открытой дверь, в столовую…
Или может быть вызвать по домофону охрану?
Нет! Никто не должен видеть его в смятении. Может быть, единственным человеком, которого он потерпел бы, даже хотел бы видеть сейчас рядом с собой, была бы Валечка Истомина – преданная, влюблённая, умеющая заботиться о нём так, как это не умел никто другой! Ей, простой крестьянской душе, он бы, может быть, раскрылся. Она бы поняла, как ему сейчас плохо, как страшно одиноко, как он, в предвидении кровавой борьбы, не может решиться на, казалось бы, очевидный шаг. Но она не здесь, и он не может сейчас просить её привезти.
…Этот шорох – откуда он всё же? Или это просто шум в ушах? Но если так – почему?
…Письмо, это проклятое письмо! Оно виновато, оно взбудоражило его до последней степени, оно не даёт успокоиться.
…Нет, не оно. Не оно. То, что он не может принять окончательного решения – вот что будоражит. И ещё – измена! Измена!
Эта маленькая народность посмела сказать его стране "Нет"! "Отпусти народ мой!"
Да? "Отпусти"? Так они – или их Бог – могли разговаривать с фараоном. Но не с ним, Сталиным! Не с построенной им страной!
…Израиль – ваша родина? Вы хотели бы поехать на Восток? Чтобы строить государство, которое он, Сталин, вам подарил, и которое предало его, развернувшись передком к Америке?
Что ж, готовьтесь к отъезду, господа! Готовьтесь к вашему весеннему празднику, вашему Пуриму. Празднику вашего спасения – вы ведь так его называете? Только вот где вы будете праздновать ваш праздник – это вам неизвестно. И будет ли у вас вообще возможность его праздновать – это вам неизвестно тоже. И Эсфирь, на помощь которой вы, может быть, надеялись, недоступна для вас – с ней как раз разбираются на Лубянке.
…Да, вы поедете. Товарищ Сталин удовлетворит ваше желание. Только будет это не совсем так, как вы себе представили. И не совсем туда. Вы поедете! Поедете! – чувствуя, как в нём всклокотала волна бешенства, с которой ему в последнее время всё труднее было справляться, он изо всех сил ударил кулаком по столу, по тому месту, где прежде лежало отшвырнутое им в угол стола письмо.
Страшная боль пронзила всё его тело, голова его раскалывалась, он задыхался от этой боли и жжения в груди.
…Нет, надо лечь. Лечь на диван, под голову высокую подушку – пройдёт. Или – или пройти в столовую, выпить боржоми и потом лечь? Но пока… пока ему надо немного посидеть, успокоиться. Если бы хоть чуть утихла боль в голове. И это жжение в груди – жжёт так, как будто туда воткнули раскалённый нож.
…Нет, сидеть сейчас будет только хуже. Надо всё же лечь. Сейчас он медленно, медленно встанет, пройдёт в столовую – там ему дышится легче, да и диван, кажется, удобнее – подойдёт к дивану, ляжет, может быть, заснёт, и завтра…
Он встал, держась за стул, вышел в столовую, прошёл несколько шагов к дивану – и рухнул на пол.
…Он лежал, не ощущая ни рук, ни ног, чувствуя только, как в груди с перерывами и выскоками бьётся сердце, и каждый его удар отдавался чугунной болью в голове. Он попытался что-то сказать, но губы и язык плохо подчинялись ему. Чувствуя, как из него уходит то, что составляло основу его существа, он напрягся, пытаясь всеми силами это удержать.
Подпол…зти к дивану… к… сте…не… Кноп…ка сигна…ли…зации… Выз…вать… выз… нет, нель…зя, что…бы виде…
„Письмо…. Проклятое племя!“ – промелькнуло в его голове – и в это мгновение он вдруг услышал страшный по своей силе, мгновенно заполнивший всё пространство, голос:
Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова…
И вот, уже вопль сынов Израилевых дошел до Меня, и Я вижу угнетение, каким угнетают их Египтяне….
Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его;
Я знаю скорби его и иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей в землю пространную…
Я Господь, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня…
Он напрягся из последних сил, пытаясь хотя бы мысленно уйти от этого голоса, пронизывающего его до костей, уйти от этих слов, так знакомых ему с семинарских лет – но его напряжения хватило лишь на миг.
А голос звучал, отдаваясь эхом от стен, и лежащий на полу вдруг с ужасом почувствовал, что спрятаться от этого голоса нельзя, что даже если сюда войдут люди, войдёт вся его охрана, он останется один на один с этим голосом, и этот голос, звучащий всё громче, всё страшнее, разрывающий стены комнаты, прижимающий его к полу так, что он не может и двинуться, его убьёт.
В голове его вдруг пронеслось воспоминание детства, когда он, травимый деревенскими мальчишками, вбежал в дом с криком „Мишвеле, деда! “ – и как мать обняла его, а он приник к груди матери, зарылся в неё, понимая, что сюда не войдёт, не посмеет войти никто из его обидчиков… – „Мишвеле, деда!“ шептали его холодеющие губы.
Потом эта картина сменилась другой. Он – совсем маленький мальчик. Вечер. Они одни с матерью. Мать покормила его и сейчас читает ему перед сном из библии. Заворожённый услышанным, он спрашивает: „Деда, гмерти сад арис?“ и слышит в ответ, уже почти засыпая: „Швило, гмерти квелганаа“. Он не понимает этого, хочет переспросить, но веки его слипаются, и он засыпает…
Слёзы брызнули у него из глаз, и последнее, что смогли произнести его губы, было – „Миш…ве…“ – но ни язык, ни губы уже не повиновались ему, и лишь хрип, которого он почти не слышал, вырывался из его борющегося со смертью тела…
Потом он, уже не осознавая ничего, чувствовал, как его подымают и куда-то кладут. Потом и это ощущение прошло, и серая, быстро чернеющая пелена навсегда затмила его взор.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Самоходная артиллерийская установка ("самоходка")
** Указ Петра I в начале 1715 года (С.М.Соловьёв. История России с древнейших времен. Шестнадцатый том)
*** Соборное Уложение, 1649
**** Александра Канель, главврач Кремлевской больницы. Отказалась подтвердить фальшивый диагноз смерти жены Сталина: "аппендицит". Так же поступили профессора Левин (консультант лечсанупра Кремля; приговорён на "Третьем Московском процессе" к расстрелу; расстрелян в 1938), Плетнёв (один из основоположников отечественной кардиологии, член ряда зарубежных медицинских обществ; осуждён в 1937 г. на 2 года по фальшивому обвинению в насилии; вторично арестован и осуждён на 25 лет на "Третьем Московском процессе" в 1938 г.; расстрелян в 1941 году в ходе "ликвидации заключённых" накануне вступления в г. Орёл немецких частей) и Казаков (приговорён на "Третьем Московском процессе" к расстрелу; расстрелян в 1938-м)

http://www.isrageo.com/2018/03/09/purpy245/

"Долой ермолку, пейсы, балахон. Нарядился во фрак – просто цымес!


Что может объединить таких разных писателей, как Тарас Шевченко, Иван Тургенев и Николай Чернышевский? Удивительно, но борьба с антисемитизмом. Как знаменитые литераторы дали отпор антисемитам – читайте в обзоре Jewish.ru
Алексей АЛЕКСЕЕВ
Журнал «Иллюстрация» особой популярностью у читателей не пользовался. В нем печатались гравюры с видами дальних городов и стран, портреты монархов, картинки из античной жизни, ребусы и незамысловатые статейки. Журнал скорее был призван развлечь читателя, а не заставить задуматься. И неожиданно в июне 1858 года в «Иллюстрации» появляется небольшая заметка о том, как богатый еврей из России устроил в Париже роскошный бал. Автор той заметки, пожелавший остаться анонимным, пытаясь иронизировать, соорудил, по сути, антисемитский пасквиль. Вот главное из него:
«Один богатый еврей, бывший не так давно корчмарем – содержателем постоялого двора в деревне западнорусского края, по стечению каких-то темных, но для него счастливых обстоятельств, вдруг сделался богачом – мильонером. Мильонер – значит, великий человек. Долой ермолку, пейсы, балахон. Нарядился во фрак – просто цымес! – выходит образованный человек. Оставалось съездить в Париж, чтобы сделаться гениальным человеком. И поехал. Задал пир, созвал художников, литераторов, известных людей. Разумеется, черноглазые дщери еврейские, переименованные из Раси и Хайки в Розалию и Христину, блистали на балу палестинским остроумием и иерихонскою красотою».

Заметка эта, однако, осталась без внимания, и автор решил развить мысль и в одном из следующих номеров журнала напечатал уже большую статью, озаглавленную: «Западнорусские жиды и их современное положение». Разбогатевший купец, видимо, не давал автору покоя, поскольку начал он снова с него, однозначно резюмировав: «Человек, имея только тысячный капитал, не может естественным путем нажить десять миллионов за два года». При этом вряд ли сам автор что-нибудь понимал в бизнесе.
Дальше он перешел на обобщения и подверг критике всех евреев Российской империи в целом. Он перечислил, казалось, почти все мифы, ходившие в то время о евреях, именуя их не иначе как «жидами» и заявляя, что «евреев и израильтян больше не существует». Заодно раскритиковал англичан, избравших Ротшильда в парламент, и пришел на основании этого к выводу, что любой парламент можно купить. И в завершении усомнился, что этому «тёмному и упорно-фанатическому племени» можно давать равные со всеми гражданские права и доступ к административным постам.
Эту статью, в отличие от первой, уже заметили. Одесский врач Исаак Андреевич Чацкин опубликовал в журнале «Русский вестник» ответ, в котором объяснил, что по одному человеку нельзя «заключать о свойстве целого народа» – быстро богатеют и отдельные французы, и немцы, и русские. Но самую резкую отповедь вызвала позиция автора, осуждающая английский народ «за допущение евреев в парламент». Доктор Чацкин увидел в этой позиции «отражение того зловещего огня, которым некогда зажигались костры на площадях Мадрида». Инквизиционные костры – если кто-то не понял.

Журнал «Атеней» опубликовал другую отповедь, написанную, кстати, тоже врачом – знаменитым акушером-гинекологом профессором Мартыном Исаевичем Горвицем. Он разоблачил многочисленные ложные утверждения, приводимые в антисемитском пасквиле, указал на незнание анонимным автором Талмуда, хотя тот на него пытался бесконечно ссылаться, а также на грубую манипуляцию при переводе: например, слово «гой» переводится на самом деле как «народ», а не «идолопоклонник», и не несет за собой никакого враждебного смысла – даже еврейский народ многажды назван в еврейском тексте словом «гой». В завершении доктор Горвица выразил надежду, что «недалеко то время, когда подобные статьи будут встречаемы в русской литературе с заслуженным презрением».
Анонимный автор не нашел ничего лучше, как обвинить в ответ этих двух врачей во взятках: по его словам, тот злополучный купец, прославившийся на весь Париж, «не жалеет золота для славы своего племени, и вот явились в печати два еврейские литератора – некие Ребе-Чацкин и Ребе-Горвиц». И продолжил гнуть свою линию, печатая в «Иллюстрации» очередные антисемитские пасквили, выдержанные в хамском и оскорбительном тоне. А вскоре подоспели письма читателей, и некий И.Кир из Гельсингфорса вторил анонимному автору: «Толкуют о прошлых страданиях евреев, но много ли найдется светлых сторон в древней жизни каждого народа? Что же касается евреев, то пусть они сами смоют с себя широкий слой грязи, покрывший их национальность».
Малоизвестный журнал «Иллюстрация» стал приобретать скандальную популярность. «Как электрическая искра, мгновенно пронеслась по Петербургу “Иллюстрация”, по телеграфу переслана молва о ней в Москву, а оттуда быстро разъехалась по губерниям и уездам, – иронизировал знаменитый критик Николай Добролюбов. – В литературных кругах стали рассуждать об “Иллюстрации” с таким же жаром, как год тому назад о крестьянском вопросе. В книжных лавках и библиотеках для чтения беспрестанно спрашивали “Иллюстрацию”. В кондитерских, выписывавших “Иллюстрацию”, учетверилось количество посетителей, тогда как другие, не имевшие “Иллюстрации”, опустели. Даже появиться в образованное общество человеку, не читавшему “Иллюстрации”, сделалось невозможным, ибо это значило бы просидеть дураком весь вечер, не имея возможности принять участие в общем разговоре».
В российском обществе тем временем нарастало возмущение, закончившееся «Литературным протестом», опубликованным в «Санкт-Петербургских ведомостях», а позже перепечатанным в других изданиях. Под протестом против антисемитских статей «Иллюстрации» поставили свои подписи виднейшие литераторы того времени, расходившиеся во взглядах по всем остальным вопросам. Под коллективным письмом подписалось около 150 человек, среди которых были Иван Тургенев и Тарас Шевченко, Павел Анненков и Николай Чернышевский. И даже философ-славянофил Дмитрий Хомяков поставил под письмом свою подпись. А писатель и издатель Фаддей Булгарин не просто подписал протест, но и перепечатал его в консервативной проправительственной газете «Северная пчела».
В результате редакция «Иллюстрации» дала задний ход. Редактор Владимир Зотов попытался отмежеваться: «Никакая на свете редакция не может отвечать за все суждения, высказанные ее сотрудниками, не может все знать и все сама контролировать». Автор же тех антисемитских пасквилей, как теперь выясняется, испуганно писал Зотову: «Я боюсь, что вы меня отдадите на съедение. Только печатно не обнаруживайте моего псевдонима». Редактор не отдал на съедение своего автора.
Псевдоним был раскрыт 100 лет спустя филологом Борисом Егоровым в статье, опубликованной в «Ученых записках Тартуского государственного университета». Анонимным автором оказался Павел Михайлович Шпилевский – писатель-этнограф, публицист и кандидат богословия. Обнаружились и научные труды антисемита: в своих работах он пытался доказать, что белорусы – старейший славянский народ в мире. Его работа «Белорусские народные предания», изданная под псевдонимом Древлянский, подвергалась в свое время критике, поскольку автор «смешивал фольклор со своими собственными фантазиями». Шпилевский также известен циклом путевых заметок, эпиграфом к которым стоит белорусская пословица: «Дружба жидовская – правда чертовская».
В итоге оскорбленный доктор Горвиц подал на редактора «Иллюстрации» Зотова в уголовный суд за клевету. Процесс тянулся почти два года. В январе 1860 года один из авторов «Иллюстрации» писатель Владимир Бурнашев сообщил Зотову:
«Мне известно, что у вас процесс по делу жидовского протеста. Надворный уголовный суд приговорил вас за диффамацию на 3 месяца тюрьмы. Но губернский прокурор Николай Григорьевич Богуславский, мой знакомый и порядочный человек – отменил решение».
Однако антисемитские материалы в журнале «Иллюстрация» больше не появлялись.

http://www.isrageo.com/2018/03/07/druji236/

Погромщицы кричали: "Бей евреев!"

Стрый, рыночная площадь. 1915 год. Фото: Wikipedia / Ladislav Luppa

В галицийском Стрые толпы женщин вламывались в еврейские дома, разграбляя все, что попадалось под руку
Листая страницы еврейской прессы столетней давности

Еженедельная газета Judische Rundschau выходила в Берлине с 1902 г. Она была органом Сионистского союза Германии и до 1938 г. (когда была запрещена нацистскими властями) оставалась одним из самых популярных немецкоязычных еврейских изданий. В этой рубрике мы регулярно знакомим наших читателей с избранными материалами, которые ровно 100 лет назад публиковались на страницах Judische Rundschau.
БРЕСТ-ЛИТОВСК И БУХАРЕСТ
В Брест-Литовске подписан мирный договор между Россией и Центральными державами (Германией, Австро-Венгрией, Османской империей и Болгарским царством. – Ред.). В Бухаресте полным ходом идут мирные переговоры между Центральными державами и Румынией. Решения, принятые в Брест-Литовске, и обсуждения в Бухаресте имеют огромное значение для еврейского народа, представители которого не участвуют в этих встречах. Евреи могли лишь направить в адрес полномочных представителей, заседающих за столом переговоров, свои замечания и потребовать их рассмотрения.
Такие пожелания полностью выполнили в Брест-Литовске германские переговорщики. Окраины Российской империи были отделены от российского государства, а их будущее определит Германия в ходе консультаций с населением этих регионов.
Мы всегда открыто озвучивали требования еврейского народа, способствующие определению судьбы той его части, которая живет в Восточной Европе. На этих территориях, принадлежавших Российской империи, евреи организовывали массовые поселения. Они ведут там жизнь в соответствии с традициями своей национальной культуры и полны желания сохранить такой уклад жизни и в будущем. А для того, чтобы обезопасить себя от насилия, евреи требуют национальной автономии, которая вполне уживается с интересами остального населения этих государств.
Решение о будущей судьбе Польши пока не принято. Процесс формирования этой страны и дискуссии с соседними государствами позволят выработать мнение, которое окончательно определит политическую судьбу Польши и будущее ее населения. Мы всегда заявляли, что евреи, живущие по соседству с польским народом, вправе рассчитывать на удовлетворение требований самостоятельной организации своего национального бытия.
С возрастающим волнением и тревогой мы следим за развитием ситуации в Литве. Мы считаем, что сейчас настало самое подходящее время для того, чтобы получить предельно ясные гарантии того, что национальные права литовского еврейства не будут игнорироваться. Изначально планировалось создание небольшого литовского государства, в котором литовцы составляли бы большую часть населения. Но в итоге на карте появилась крупная Литва, в которой вообще нет ярко выраженного национального большинства. В различных литовских регионах большинство населения составляют или литовцы, или белорусы, или поляки, или евреи. Но наряду с ними там проживают также небольшие группы немцев, русских и татар. В таких условиях несправедливо было бы говорить о наделении, например, литовцев всеми привилегиями господствующей нации в ущерб правам других народов.
Германия стремится сделать государственную структуру в Литве ясной и позволяющей стране осуществлять спокойное развитие, которое будет выгодно для страны и обеспечит ей безопасность. Германские политики должны прийти к осознанию того, что надежды на такое безоблачное будущее напрасны, если представители всех проживающих в Литве национальностей не получат такие же равные права, какими вполне благоразумно и без колебаний наделила свои народы Украинская народная республика. Украинскому примеру должны всегда следовать те, кто еще не верит, что возможны государства без насилия по отношению к национальным меньшинствам и что идеальное положение дел может быть только там, где вообще нет господствующей нации.
В Польше и Литве Германия должна помогать обустраивать государственную жизнь в соответствии с условиями Брест-Литовского договора. В этом случае еще ничего не потеряно, и еврейский народ может воплотить свои устремления в жизнь. Переговоры в Бухаресте носят иной характер, чем в Брест-Литовске. Есть опасения, что если и будет заключен мирный договор с Румынией, то после того, как представители Центральных держав покинут стол переговоров, положение румынских евреев вряд ли изменится к лучшему. И в таком случае сторонники румынской политики угнетения евреев получат четкое доказательство того, что с властью лучше никогда не спорить. Поэтому велика ответственность Центральных держав (и Германии в частности), если не удастся воспользоваться возможностью принудить Румынию выполнить условие, которое для признания своей независимости она приняла в 1878 г. при подписании Берлинского трактата и которое с тех пор беспрестанно нарушала (положение о равных правах всех меньшинств. – Ред.). Немецкое еврейство сегодня единым фронтом выступает за своих братьев, живущих в Румынии, и требует, чтобы их права отстаивали Германия и ее союзники. Может ли Германия намекать, что не хочет вмешиваться во внутренние дела Румынии? Разве она не чувствует, что в качестве подписанта Берлинского трактата обязана требовать выполнения условий, которые взяла на себя Румыния? Разве она не может использовать всю имеющуюся в ее распоряжении мощь, дабы решить дело по справедливости? Разве в этом случае достойно проигрывать, а не добиваться победы?
Похоже, что немецкая пресса разделяет нашу позицию. В связи с заседанием главного комитета Рейхстага, в котором депутаты разных партий настаивали, чтобы были приняты во внимание требования, решающие проблему в интересах румынских евреев, газета Berliner Tageblatt от 6 марта выражает свое удивление по поводу того, что представитель Министерства иностранных дел не высказал свое мнение по этому вопросу. Такую отстраненность г-на фон дем Бусше в настоящее время можно объяснять осторожностью, проявление каковой он, по-видимому, считает необходимой в интересах переговоров, которые ведет в Бухаресте германский министр иностранных дел фон Кюльман. В данное время Германия вполне может потребовать выполнения 44-й статьи Берлинского трактата. Vossische Zeitung от 6 марта ставит перед немецкими переговорщиками именно такую задачу. Газета также выражает надежду на развитие в Румынии сильных демократических традиций, что обеспечит прорыв в осуществлении торжества права. В этом случае речь идет не о вмешательстве во внутренние дела Румынии, а о соблюдении международных договорных обязательств, следить за соблюдением которых – достойная обязанность Германской империи.
Judische Rundschau (№ 10, 08.03.1918)
В ГАЛИЦИИ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОГРОМНОЕ ДВИЖЕНИЕ
Давно прошли демонстрации, связанные с заключением в Брест-Литовске мирного договора, который поляки по непостижимым причинам использовали в качестве предлога для еврейских погромов, но погромное движение не утихает. Необоснованные слухи о том, что евреи хранили в своих домах большие запасы продовольствия, привели к разграблению еврейских магазинов.
Толпы польских женщин вламывались в еврейские дома, разграбляя все, что попадалось под руку. В Стрые этот своеобразный «домашний обыск» сопровождался применением грубой силы. 11 марта по главным улицам города прошла толпа из 200 женщин, которые с криками «Бей евреев!» совершали набеги на еврейские магазины, бросали камни в проходящих мимо евреев и в окна лучших еврейских домов и кафе. Стрыйское отделение партии «Поалей Цион» быстро организовало силы самообороны, которые защитили еврейские магазины от неистовых женщин и сопровождавших их мальчишек-хулиганов. Полиция ничего не делала до двух часов дня, то есть не вмешивалась на протяжении пяти часов.
«Мы не получили приказания», – так объясняли свое бездействие полицейские, к которым евреи обращались за помощью. Лишь позднее были выделены полицейские патрули, которые стали разгонять и преследовать хулиганствующую толпу.
Сообщения об этих событиях, появившиеся в венской прессе, в значительной степени были подправлены цензурой.
О бесчинствах в Перемышле писали в Lemberger Tagblatt. Работники из Львова два раза в день пользуются железной дорогой Перемышль – Мшана. Во время недавних поездок они занимались тем, что отбирали чемоданы у пассажиров-евреев, которых беспощадно избивали, а их вещи выбрасывали из окон. Многие евреи получили серьезные повреждения. Эти возмутительные, бесстыдные действия продолжались два месяца.
Евреи из Перемышля отправили в редакцию Lemberger Tagblatt письмо, в котором указаны имена жертв, нападавших и свидетелей. Это послание заканчивалось вопросом:
«Найдется ли, наконец, тот, кто обратится к правительству и попросит дать четкий ответ, что оно намеревается сделать, чтобы защитить в Галиции жизнь евреев и их имущество? Разве мы, евреи Австро-Венгрии, объявлены вне закона? Разве некому встать на защиту нашей собственности и крови?»
Газета Ziemia Lubelska цитирует краковское издание Nowa Reforma, которое опубликовало следующее сообщение из Тарнува: «Тайная организация „Черная рука“, которая ранее действовала во Львове и других городах Восточной Галиции, уже появилась и в окрестностях нашего города – согласно авторитетным источникам, в Громнике произошли антисемитские волнения крестьянства».
С этой новостью перекликается и сообщение украинской газеты «Дiло», издающейся во Львове, которое цитирует «Искра» от 10 марта. В заметке говорится, что тайная организация «Черная рука», члены которой будто бы вербуются из числа польской интеллигенции, проводит террористическую пропаганду против украинцев. Наряду с этим слышатся подстрекательские высказывания против русинов и евреев, которых предлагается изгнать из окрестностей города Хелм.
Judische Rundschau (№ 12, 22.03.1918)

http://www.isrageo.com/2018/03/11/judische246/

Костоправы прав человека
Ракетный катер «Мивтах» в Морском музее Израиля. Фото: Wikipedia / Ido403
Насколько легче было бы Брежневу видеть перед собой не Дубчека, а ГубЧЕКа
Эфраим БАУХ
Светлой памяти моей жены Ауры
Пятьдесят лет назад, в 1968 году, брежневская Россия вторглась в Чехословакию.
Костоправов весьма интересовало, что пишут европейцы о происходящем в Чехословакии. Я просиживал под зеленой лампой в спецхране, веселясь карикатурам в неожиданно ставшей вольной чехословацкой прессе. Вот, указующий в будущее палец, перевязанный бинтом. Вот, стоящий на трибуне, лишенный индивидуальности тип толкает речь: мы никому не позволим руководить нацией… кроме нас.
В таком покое, под зеленой лампой, думал я, зреют семена будущих потрясений, но какое я имею к этому отношение, прилежно переводя палачам всё это, чреватое начатками истинной свободы? Опять накатило омерзение к себе, стало трудно дышать от собственного ничтожества. У меня уже были такие приступы. Тошнотой прорывалось словоблудие в статьях, которое, кажется, уже обернулось второй моей натурой. Когда я успел так опуститься, выпестовав в себе ставшее хроническим неумение защищать своих друзей, когда они меня об этом не просили? Надо было срочно бежать домой, ощутить прикосновение жены. Она узнавала мое состояние по непривычно повышенной бодрости и остекленевшему взгляду. Ночью я в ужасе проснулся с почти смертельным ощущением того, насколько разрушительно действует на меня эта зависимость от вежливых костоправов. К горлу подкатывало отвращение к себе, ко всем философским изысканиям, словно бы они были лишь прикрытием этого убегания от самого себя. Спасением было лишь спящее рядом существо – жена. Я никогда не называл ее по имени, часто меняя всякие ласкательные словечки, чтобы они не приедались, но лишь взгляд на нее внушал, что я жив и могу еще спастись. Назвать ее по имени означало для меня отчужденность, ибо она была ближе мне всяческого имени, ближе собственной его сонной жилы.
Чудо есть чудо. Однажды, опустошенный и равнодушный ко всему, я, автоматически занимающийся каким-то переводом в читальном зале, мельком увидел ее. Молнией обозначался этот миг, мелькнувший ореолом светлых волос, зелеными глазами и гибким, отрочески-чудным движением девической руки, посылающей кому-то привет. Она искала какой-то текст, готовясь к экзаменам, и я вызвался ей помочь. Наши руки нечаянно соприкоснулись, и я впервые, после омерзительных дней, когда вообще не хотелось просыпаться по утрам, удивленно подумал о том, что у меня все же было безоблачное детство, где дымящиеся от ослепительного солнца тени обещали долгую счастливую жизнь. Дальше я жил как бы в беспамятстве, время от времени с удивлением обнаруживая ее рядом. Окончательно пришел в себя, увидев и не поверив, что она заглянула в темный опостылевший угол, который я снимал, вытирала пыль даже с каким-то удовольствием. И я тоже нашел понравившееся мне занятие: ходил за ней, трогал за плечи, чувствуя, как нарастает состояние радостной, до замирания в кончиках пальцев, взвешенности. Она повернулась, и я взял ее лицо в ладони, и мы поцеловались, и сели на топчан, именуемый мной кроватью, и длилось счастливое безумство, обессиливающая невероятность. Потом вышли на улицу в неожиданно прихлынувшую из ушедшего лета теплынь, под слабо тлеющие звезды, как будто в них дул кто-то, и это странно не вязалось с безветрием.
Стояли, прижавшись к какой-то стене, и губы наши набухали и подрагивали от предвкушаемой тайны сближения. И никогда затем, через все годы, не ощущалась с такой силой причастность окружающего мира к этим мгновениям. До того, что темень ночного неба льнула к нашим сливающимся губам в желании хоть чуть удостоиться того меда прикосновения, сродни пчелам, сосущим цветок. А за краем глаз толклись звезды, стараясь помешать полному слиянию, как это бывает с самыми близкими друзьями и подругами, любовь которых весьма похожа на зависть на грани неприязни.
Все было примерено и примирено.
Успокаивала и уравновешивала мою впавшую в омерзение душу ее красота, ее ровный характер с неожиданными вспышками детского, лишенного всякой логики и потому особенно спасительного для меня упрямства. Это существо не знало компромисса. Только в миг ее присутствия, объятия или отталкивания возникало чувство, что жизнь не проходит мимо, и тут же исчезало с ее отдалением. Она была настоящей красавицей. Дальше я жил как бы в беспамятстве, время от времени с удивлением обнаруживая ее рядом.
Я не переставал удивляться, как эта вольная, упрямая птица, не терпящая лжи, попалась мне. Что она во мне нашла?
С каждым ее исчезновением мне казалось, что она не вернется, хотя я точно знал, где она – в магазине, на рынке, у подруги, на работе в районной библиотеке.
В родильное отделение, куда я ее отвез, не разрешали зайти. Через приоткрытую дверь я вижу ее похудевшее, совсем девичье лицо, две торчащие косички, опустившийся живот.
— Что такое гидроцефал? — спрашивает она.
Всё во мне обрывается:
— Кто тебе это сказал?
— Слышала, как врач говорил.
— Не волнуйся, ничего особенного…
Мороз отчаянный, индевеют брови, несусь к наблюдавшему за ней врачу.
— Что за чепуха, — врач звонит в отделение, — немедленно вызвать роды. Немедленно.
Когда она вернулась из родильного дома и ночью, прижавшись к моему плечу, рассказывала обо всем, что ей пришлось пережить, я понял, насколько она может быть беспомощной, и чуть не задохнулся от любви к ней. Там, говорила она, свет, свет, и во всех углах тревога, особенно за дверьми. Пройдет нянечка, чуть одну дверь отворит — из-за нее вскрик, бормотание, чуть другую — целый вал младенческого плача выкатится, и снова — тишина. О нем она не думала. Все существо ее сосредоточилось на том, кто должен отделиться от нее, он или она, лишь бы здоровенький, потому что кроме того, что начиталась о разных уродцах и калеках, ей казалось, что часто неловко поворачиваясь или упираясь животом в что-либо, могла повредить ребенку ручку или ножку.
Когда начались схватки, она и об этом забыла и только думала: скорее бы, будь что будет. Ее положили на стол. Три женщины в белых халатах несуетливо ходили вокруг. Скорее, молилась она, потому что слышала в палате, что если долго длятся схватки, ребенок может задохнуться. Она кусала губы от боли, но не кричала, боясь, что это будет неприятно женщинам, они будут раздражительны и недостаточно внимательны к ребенку. Боль была везде – в лицах женщин, в каких-то лампах, во всех предметах, она была налита болью. Временами впадала в забытье, но внезапно и ясно увидела, как женщина в белом халате, такая добрая и располагающая к себе, деловито держит за ноги головой вниз маленькое красное тельце. Она закричала: «Почему он не плачет?» Женщина шлепнула малыша по ягодицам, он запищал, и она откинулась легко и безучастно.
Долго отходила боль, и отдых был, как потрясение. Живота не было, значит, снова будет талия: в это не верилось. Принесли его впервые кормить в полночь, и он показался ей таким некрасивым: маленькое, сморщенное, как у старика, личико. Увидела ручку: точно такая же, как и большая, привычная, только очень маленькая, и пальчики тонкие, как соломинки.
Осторожно, удивляясь неизвестно откуда взявшейся кошачьей мягкости и сноровке в себе, взяла его на руки, дала сосок, и он принялся бойко и независимо сосать, втягивать в себя молоко, и в этой независимости особенно остро проступала полнейшая его беспомощность, и волна нежности и горечи, сладкой и неизведанной, прихлынула к ней.
Я лежал, почти не дыша, в темноте, чувствуя, что все мое лицо увлажнено слезами.
Ссорился с ней нередко, но только для того, чтобы убедить себя, что не совсем уступчив. Иначе мне казалось, что она со временем просто перестанет меня терпеть. Потому-то и ссоры были настолько бессмысленными, что в следующий миг уже невозможно было вспомнить, по какому поводу они возникли.
Иногда я пугался всерьез мысли, что без нее буду вычеркнут из жизни. Это подозрение в почти наркотической от нее зависимости заставляло меня быть несправедливым к ней, хотя, честно говоря, более несправедливой, говорящей назло и явно наслаждающейся этим была она. В этом деле ей не было равных.
В эти дни она вдруг понял: моя беззащитность перед костоправами еще больше привязывает ее ко мне. Чувствовала, что только она может меня защитить. Могло ли это утешить его или хотя бы утишить? Мужчины, выпив, начинали хвастаться своими победами, но вскоре раскисали, приходя скопом к одному и тому же неутешительному выводу, что женщины обладают разрушительной силой и только они разбивают семьи. Я подливал масло в огонь, цитируя о женщине из «Притчей царя Соломона» — «Дом ее — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти».
Был март шестьдесят восьмого, насыщающий воздух слабыми, но подступающими к сердцу, запахами гниения. У женщин под глазами проступали черные круги, подобные черноте пожухшего, еще вчера искрящегося белизной и молодой упругостью, снега.
В каморке раздался звонок. Я снял трубку и потерял дыхание, услышав костлявый, косой срезающий висок, хрип отчима:
— Мама твоя умерла.
В трубке еще слышалось какое-то хлюпанье, но мучительно сводила челюсть расстановка трех слов, так сводит с ума застрявший в мозгу занозой вопрос: «Мама твоя умерла… Почему не «Твоя мама…», почему «умерла»? Остальное я помнил, как бы время от времени приходя в сознание. Жена держит меня за руку. Что я тут делаю в пропахшей мертвечиной и потом толпе в какой-то заслеженной грязью кулинарии? Куда нас несет в разваливающемся от старости такси по страшным колдобинам, встряхивающим неизвестно где находящуюся в эти мгновения мою душу?
Пустые улочки родного городка казались нескончаемыми аллеями кладбища. До слуха доходило лишь карканье ворон. Я даже не узнал дом своего детства. Все было бессмысленно. Крышка гроба во дворе. Тело матери, лежащее почему-то на раскладушке. Нелепый стул, на котором я просидел всю ночь, вглядываясь в такое непривычно спокойное лицо матери. Вокруг скользили беззвучные тени, и дом, долженствующий быть крепостью, напоминал проходной двор.
Я и сам не помнил, как ухитрился выскользнуть в одиночку и спуститься к реке, столь много значащей в моей юности. Сидел на каком-то заледеневшем камне. Река расползалась льдинами, как дурной сон, как сама бессмысленность существования и уничтожения, могущая в единый миг всосать восковую плоть, называемую человеком. Только бессмысленность этого всасывания и забота о том, что маму-то надо похоронить, спасали от сладкого желания броситься в это ледяное быстро уносящее крошево.
Разве Шопенгауэр не подхватил слова, вложенные Гёте в уста Мефистофеля, чтобы на этом построить такую в этот миг льнущую к моей опустошенной душе теорию о том, что жизнь вообще ошибка природы:
«Я дух, все отрицающий, и, поступая так, бываю совершенно прав, потому что все существующее кончает непременно погибелью, вследствие чего лучше было бы, если бы оно не существовало совсем».
Потом была яма, сами по себе текущие слезы и чувство стертой начисто жизни. Вот и приспело время говорить «Кадиш». Было ли это и вправду Высшим призрением, но слова выплывали из размытого беспамятством сознания ясно, четко, без единой запинки.
Не желая ничего брать из дома, я дождался, когда все ушли, извлек из-за перекладины буфета заветные бумаги отца и вложил их в пазуху точно так же, как бабушка вкладывала туда маленький свиток Торы.
В одну из ночей снился мне нескончаемый сон, из которого не было сил вырваться. Светлеет, светает, сверкает, глазам больно. Да это же медь и солнце, музыка, демонстрация, и я сижу на папиной шее, вижу лишь затылок. «Папа, поверни голову, я видеть тебя хочу, я тебя никогда не помню, ну, па-а-апа, повернись, миленький, я же тебя больше могу не увидеть никогда, слы-ы-ши-ишь?» Смеется отец, вполоборота повернув смуглое свое лицо, зубы радостно сверкают. Смеется и удаляется.
«Постой, папа, только ответь мне, и все, пост-о-ой!»
Выпрыгнуть в окно. А там совсем сухо, асфальт бел и пылен, дышать нечем, сушь неимоверная. А на другой стороне улицы в свете фонарей видно, как идет сильный дождь, а отец за дождем, удаляется и смеется: «Прощай и помни обо мне…» Слова отца Гамлета? А далее, через квартал, идет снег, рыхлый, мартовский, смешанный с грязью, и мама стоит, аккуратно одетая, и держит палку, а на палке дощечка, на которой чернильным карандашом начертаны имя, отчество и фамилия отца. А он все смеется и удаляется. «Прощай», — уже как шелест. Мама улыбается: живи, сынок, у тебя еще запас наших лет, мы рано истлели, но страсти и надежды наши оборвались на подъеме, они еще должны в тебе исчерпаться. «Нет, — кричу — нет, во мне не только страсти ваши и надежды, во мне ужас и страх ваш предсмертный, вы уже переступили черту, зачем же оставили меня, вы же так любили меня?»
Спас меня от депрессии бег. Уже через месяц я бегал на дальние дистанции, главным образом, вокруг озера. Обычно это происходило часу в шестом утра. В застойном мраке предрассветного времени того страшного для меня года, открытый мной, как второе дыхание, бег был единственным знаком возвращения к жизни. Однажды в абсолютной тишине, когда даже птицы еще не проснулись, внезапно взревели, в прямом смысле, медные трубы, заставив от неожиданности присесть не только меня, но и всю окрестность.
Духовой оркестр во всю силу своего духа наяривал еврейский танец начала века — «Семь сорок», отмечавший в то время отход поезда из Одессы в Кишинев. Оттеснив меня на обочину, мимо неслись полчища тяжело дышащих потных людей. И тут я увидел плакат: «Кросс гарнизона южного военного округа» и рядом военный духовой оркестр, пускающий медью зайчиков в первых слабых лучах зари.
Вероятно, после Шестидневной войны, несмотря на всеобщее осуждение израильской военщины, рейтинг еврейской воинской доблести сильно подскочил вверх, и ее следовало внедрить перед вторжением в Чехословакию в значительно расслабившийся дух солдат южного военного округа, так сказать, поднять моральный и физический уровень войск перед оказанием братской помощи.
К ночи началась мобилизация.
До самого утра ходили по аллеям, переулкам, лестничным клеткам люди с повестками, обязывающими в течение часа явиться в близлежащий мобилизационный пункт. Стучали в соседские двери. Выкрикивали фамилии. Меня не тронули. С утра в округе только и было разговоров о том, как одного соседа при стуке в дверь прохватил понос, вернее, медвежья болезнь, другой через балкон спустился по водосточной трубе, а жена сказала, что уехал на рыбалку.
На следующее утро в очереди за молоком кто-то осторожно коснулся моей спины. Обернулся. Женщина с изможденным лицом и живыми от скрытой боли глазами почти прошептала:
— Они вошли ночью.
С осенними сквозняками вкатывались в уши неизвестно из каких подворотен новые анекдоты. Советский солдатик с испуганным выражением на лице и автоматом наперевес кричит с танка посреди Праги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, а то стрелять будем!»
Во второстепенных кинотеатрах шел документальный фильм «Контрреволюция не пройдет». Потрясал замотанный бессонницей, небритый Брежнев. В глаза ему смотрел спокойно улыбающийся и уже ничего не боящийся Дубчек. Насколько легче было бы Брежневу видеть перед собой не Дубчека, а ГубЧЕКа.

Советские танки Т-55 с «полосами вторжения» во время операции «Дунай», 1968 год. Фото: Wikipedia / Engramma.it
Памятный знак Дубчеку, близ места автокатастрофы недалеко от города Гумполец. Фото: Wikipedia / Dezidor
Анекдот не заставил себя долго ждать: в животе Брежнева встретились Дубчек и Пельше.
«Арвид Янович, вас тоже съели?» — спросил Дубчек.
«Нет, я сюда пришел иным путем».
Но перед кем трусил Брежнев, который отныне будет для меня всегда небритым? В Бога он не верил. Трусил перед временем? Перед идеей, которая исчерпала себя, как высохший колодец? Перед властью, этой невидимой, но смертельной силой? Власть это Бог. Но, говоря, «Бог милосерден», мы не грешим против истины. Сказать «Власть милосердна» может лишь неизлечимый подхалим или обезумевший заключенный, после двадцати пяти лет отсидки хвалящий тирана, лишившего его жизни, сделавшего «живым трупом». Можно ли после четверти века тюрьмы и лагерей еще чего-то бояться? Оказывается, можно бояться власти, бездушной, слепой, давящей, как машина переходящего в неположенном месте дорогу прохожего.
Не потому ли за каждым действием или бездействием, за кажущейся спасительным забвением тенью стоит, не к ночи будь упомянут, Сталин, ибо во мраке ночном нет тени, а при свете дня он то идет по твоим пятам, то пятится перед тобой, по движению изводящего зноем светила.
Сумел же этот старообразный карлик с полупарализованной ручкой довести массы до ручки, чтобы, ухмыляясь в слежавшуюся щетку усов, слышать и принимать, как должное, — клич: «Сталин — наше солнце!»
Чесались у меня руки все это записать. Удерживал страх, но он же врезал в память на будущее все эти, кажущиеся мимолетными, как бегущие облака, мысли. Именно, это скрываемое и мучительное, спасало душу, направляло мысль, оправдывало жизнь, наполняя ее болью истинного существования в минуты, когда, щурясь на солнце, я вёл домой за руку сына из детского сада.
Солнце шестьдесят восьмого страшного года стояло в зените угрожающе недвижно.
Единственная радость, которой я ни с кем не мог поделиться, была связана с небольшим срочным переводом для костоправов. Вася прибежал с материалом, запыхавшись. Оказывается, 31 октября эти неугомонные и никаким деспотическим державам не подчиняющиеся израильтяне высадили в Египте десант, взорвали два моста через Нил, вывели из строя электростанцию в 230 километрах от Асуанской плотины и погрузили весь южный Египет во тьму египетскую. Намек египтянами был понят: плотина была беззащитна, могла пострадать, а это означало, что, вероятно, половина Египта может быть залита наводнением — еще одной новой казнью египетской.
Вокруг меня эпоха застоя только начинала разворачивать свои совиные крылья и показывать ястребиные когти. В действительности, хоть слабо, но все же утешало ощущение, что я как бы проживаю в Израиле, который каждый раз вставлял фитиль нашей дорогой Софье Власьевне — советской власти. Тут же срочно возникал Вася, ибо никто так оперативно, и, главное, с удовольствием, как я, не переводил статьи и репортажи из европейских газет.
Декабрь шестьдесят девятого был на исходе. В предновогодние дни стоял мерзкий холод. Мне же было жарко, когда я, выстукивая перевод, представлял себе египетскую жару и опять же, израильских десантников. Переодевшись в египетскую форму, эти «молодчики», как их, скрипя зубами и скрепя сердце, называли самые правдивые в мире советские средства информации, высадились ночью на вертолетах в районе Рас-Араб, на египетской стороне Суэцкого канала. Быстрой атакой они захватили базу, где находился новый советский радар весом в несколько тонн. Отделили его от платформы, подвесили к одному из вертолетов и перевезли в Израиль. По мнению американских специалистов, этот радар представляет собой объект высшей стратегической важности.
Французы тоже выражали возмущение. Оказывается, в ту же ночь те же беспокойные израильтяне выкрали из порта Шербур торпедные катера, заказанные ими у французов, которые наложили на них эмбарго. Эта «воровская ночь» потрясла всю мировую прессу.
Встречающие новый год в компании не могли понять, почему я, не выпив ни капли, был так весел.

http://www.isrageo.com/2018/03/13/kosto2441/

Картина дня

наверх