Даже на пике сталинских репрессий в 1930-е у адвокатов была возможность заменять своим подзащитным расстрел на незначительные строки. Адвокат Борис Меньшагин, известный как бургомистр оккупированного Смоленска, в своих мемуарах описывал «Дело ветеринаров-вредителей», в которых ему удалось 7-ми подсудимым заменить ВМН на малые сроки.

Борис Георгиевич Меньшагин родился в 1902 году в Смоленске. Отец был адвокатом. После завершения гимназии он в 1919 году добровольно вступил в Красную армию, где служил до 1927года.

После демобилизации Меньшагин заочно окончил юридический факультет в МГУ и до серелины 1930-х работал юристом на заводе. С 1937 года Меньшагин работает в облколлегии адвокатов в Смоленске вплоть до оккупации города немецкими войсками (июль 1941 года).

Во время оккупации Меньшагин стал бургомистром Смоленска, а после отступления немцев (сентябрь 1943 года) недолго занимал такую же должность в Бобруйске. Конец войны застал его с семьей в Карловых Варах. Меньшагин добровольно явился в советскую комендатуру 28 мая 1945 года и сдался.

Его отправили этапом в Москву во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В процессе следствия, длившегося шесть лет с небольшим, его для следственных действий возили в Смоленск, но и там содержали в одиночке.

В сентябре 1951 года он был осужден к 25 годам лишения свободы за службу у немцев. Его отправили во Владимирскую тюрьму, где он и отбыл весь свой срок. В течение двух с половиной лет с ним сидел сначала заместитель Берии Мамулов, а потом — сотрудник Разведупра Штейнберг. Остальное время он провел в одиночном заключении.

По окончании срока Меньшагина с провожатым отправили в инвалидный дом в поселке Княжая Губа на Белом море. Последние несколько лет он провел в таком же доме в Кировске близ города Апатиты. Умер он в 1984 году в возрасте 82 лет.

Борис Меньшагин оставил мемуары о своей жизни. Значительная их часть посвящена его адвокатской практике в 1937-41 годы. Особенно он гордился «делом ветеринаров-вредителей» осенью 1937 года, когда ему удалось спасти его подзащитных от ареста. Это дело хорошо показывает, что даже в тоталитарном государстве при политических обвинениях всегда существует возможность честного исполнения своего долга.

Цитируется с небольшими сокращениями по книге Бориса Меньшагина «Смоленск. Катынь. Владимирская тюрьма», изд-во «Посев», 1989 год.

(Борис Меньшагин — в центре, сидит — в своём кабинете бургомистра Смоленска, 1943 год)

«Следственными органами закончено предварительное следствие о работниках областного земельного управления, изобличаемых во вредительстве в животноводстве. Дело будет рассматриваться Смоленским областным судом с участием сторон в открытом судебном заседании.

Почитал я дело. По этому процессу проходит восемь человек. Первый заместитель начальника Смоленского областного земельного управления и он же начальник областного управления животноводства — Кадетский Иосиф Васильевич; старший зоотехник этого управления Райхлин; зоотехник этого управления Угорчиев; начальник областного ветеринарного управления Коршаков, ветеринарный врач Рокачевский, начальник конеуправления Фомин; бывший начальник конеуправления, а теперь первый секретарь Вяземского райкома партии Юрмальнек и научный сотрудник Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии в Москве Юранов Александр Петрович.

Вот 24 ноября во Дворце труда начинается процесс. Опять народу набилось! Плохо. Я подошёл к этим обвиняемым. Я защищал двоих: Кадетского (это самая центральная фигура) и московского этого сотрудника Юранова. Пятерых защищал Малкин (адвокат, напарник Меньшагина – БТ). А один, Юрмальнек, на суде заявил так:

— Я член партии с 1905 года, участник трёх революций — 1905-го, Февральской, Октябрьской, участник гражданской войны. Я уверен, что найду общий язык с пролетарским судом. Поэтому никакие посредники мне не нужны. От защиты я отказываюсь.

Ну что ж, отказываешься — для нас лучше. Я его должен был защищать, этого Юрмальнека, — он отказался. Значит, отпал. Пятерых защищал Малкин, я — двух.

На предварительном следствии три из них признали себя виновными в том, что они действительно были завербованы первым секретарём обкома Румянцевым и по его заданию проводили вредительство, уничтожали скот, срывали заготовки кормов. А когда я разговаривал с этим Кадетским, он говорит:

— Я ни в чем не виноват, потому что, знаете, такие обстоятельства: не выдержал — били! Не выдержал!

А Юранов не признал себя виновным. Он мне говорит, что «я действовал так, как по инструкции». Он был послан в командировку в племенной совхоз «Сычёвка» Смоленской области для оздоровления стада, больного бруцеллезом. Первая стадия — это выявить всех больных, потому что многие болеют бруцеллезом в скрытой форме, а уже которая застарелая, переходит в открытую, выявить можно путём прививки агглютинации. Если корова здоровая, она не реагирует, если больная — то у неё появляются нарывы. Значит, эту отделяют от здоровых. А обвинение возникло на основе показаний свидетелей — доярок этого совхоза, которые говорили (и на суде они повторяли):

— Такая хорошая коровка! Он как кольнет её, она на другой день заболела! Нарыв большой.

Начинается судебное заседание. Председательствует председатель областного суда Онохин, и члены областного суда Новиков и Лоц. Прокурор Смоленской области Мельников обвиняет, и два защитника защищают.

— Имеют ли какие ходатайства стороны?

Прокурор говорит:

— Ходатайств не имею.

— Защита?

Я встаю и говорю:

— Да, я имею ходатайство. Ввиду того, что между показаниями обвиняемого Юранова и свидетельниц таких-то, доярок совхоза «Сычёвка», имеются коренные противоречия: он считает, что он действовал правильно, в соответствии с имеющейся инструкцией, и заразить этими пилюльками никак не мог, а они считают, что он заразил. Так как ни вы, товарищи судьи, ни прокурор, ни мы, защитники, не обладаем специальными знаниями и поэтому не можем прийти к какому-то определённому неоспариваемому выводу, — я считаю, что по делу необходимо произвести научную экспертизу. В качестве экспертов я рекомендую (это мне Юранов подсказал) профессора Тимирязевской сельскохозяйственной академии Тарасова или академика Белорусской сельскохозяйственной академии в городе Горки Могилевской области Вышелесского — на усмотрение суда. Поэтому прошу: дело слушанием отложить, возвратить органам следствия для производства дополнительного расследования путём организации научной экспертизы.

Мнение прокурора:

— Я считаю ходатайство неосновательным, прошу отказать.

Защитник? Малкин:

— Я поддерживаю ходатайство.

Онохин покивал на своих членов, повернулся в одну сторону, в другую:

— Суд, совещаясь на месте, определил: вопрос оставить открытым и вернуться к обсуждению этого ходатайства в зависимости от хода судебного следствия.

Ну, я удовлетворен таким исходом. Начинается следствие. Первым — главного самого, Кадетского, который их всех завербовал. Он получал задания от Румянцева, а уже дальше действовал.

— Ну, Кадетский, признаёте себя виновным? — Онохин говорит.

— Нет, не признаю.

Прокурор:

— Как не признаёте? Вы же признавали себя виновным на предварительном следствии! Почему не признаёте?

— Я считаю себя коммунистом и могу дать ответ на этот вопрос только в закрытом судебном заседании, — отвечает Кадетский.

Игнорируют это заявление. Продолжается дальнейший допрос. Потом дают слово мне. Что-то я спрашивал, потом Малкин. Следующий подсудимый.

Всех допросили, свидетелей допрашивают. Ну, свидетели подтверждали, что вот — доярки, помню, очень живо, одна такая в платочке там:

— Ну, как же, такая хорошая коровка, так жалко её. Как кольнул её, так и погубил. Там у нее большой нарыв. Коровку задрали.

Помню, зоотехник один, Ивашкин был. Вот он рассказывал то же самое — о вредительстве.

— Все мы считали, что это вредительство. Допросили всех. Онохин говорит- судебное следствие подошло к концу, допрос свидетелей окончен.

— Чем стороны могут дополнить судебное следствие? Товарищ прокурор?

Мельников встаёт и говорит:

— Я считаю, что судебное следствие проведено с достаточной полнотой, обстоятельства дела выяснены, и прошу перейти к следующей стадии процесса — прениям сторон.

 — Защита?

Я встаю и говорю:

— Я считаю необходимым возвратиться к тому ходатайству, которое я заявлял перед началом судебного следствия, и считаю, что судебное следствие, которое проведено — действительно, я согласен с прокурором: с полнотой, возможной для судебного заседания, — не разрешило этого вопроса. И для разрешения его необходима экспертиза, допрос следующих лиц; поэтому я прошу… дело отложить, направить органам расследования для производства дополнительного следствия путём организации экспертизы.

— Товарищ Малкин?

— Я поддерживаю ходатайство. (Значит, моё)

— Товарищ прокурор, ваше мнение о ходатайстве защиты?

— Я считаю, что защитник просто стремится сорвать процесс, поэтому прошу в ходатайстве отказать.

Суд удаляется на совещание для обсуждения ходатайства защиты. Минут пятнадцать они были на совещании, вышли — прочитали определение, что, заслушав ходатайство защитника такого-то и мнение прокурора, полагавшего в ходатайстве за необоснованностью его отказать, считает ходатайство необоснованным и определяет — в ходатайстве отказать.

— Есть какие ещё дополнения?

Я говорю: — Нет.

Судебное заседание закончено, переходим к прениям сторон. Речь для поддержания обвинения имеет прокурор Смоленской области товарищ Мельников. Он начал так:

— Товарищи судьи! Мы живём хорошо, но мы жили бы ещё лучше, если бы не эти люди, сидящие тут на скамье подсудимых. Вот у нас сейчас ещё не хватает мяса. А почему? Потому что они уничтожали коров, уничтожали скот. А вот здесь, на данном судебном процессе, подсудимый Кадетский пытался бросить тень на славные органы сталинской разведки.

Поэтому  он требует всех обвиняемых расстрелять. Восьмерых.

Потом дали слово мне. Я сказал насчёт того, что, к большому своему сожалению, я не считаю себя вправе сказать вам, товарищи судьи: мои подзащитные невиновны, оправдайте их. Но не потому, что я убежден в их виновности, а потому, что вопрос этот не получил достаточной ясности, а население области слишком взволновано и ждёт решающего ответа, не допускающего никаких двусмысленностей.

(Везде трудящиеся провели митинги и постановили: «Просить пролетарский суд уничтожить гадов!»)

И поэтому я снова говорю: отправить дело к доследованию для производства экспертизы.

— Малкин?

Малкин просил о снисхождении, указывал, что его подзащитные не играли главной роли, решающей роли, а второстепенную роль, поэтому нецелесообразно расстреливать их, а просил сохранить им жизнь.

После этого Мельников взял слово, и уж он напал на меня. Не столько он подсудимыми занимался, сколько он занялся мной. Что я поставил себе целью сорвать процесс, не допустить вынесения приговора, который ждёт всё население области. А я вот злокозненно так действую. И он просил расстрелять их.

На этом Онохин объявил перерыв до утра. Было уже одиннадцать часов ночи.

Утром дали мне ответить прокурору. Я коротенький ответ; повторил то, что уже говорил. Последнее слово — никто не признал себя виновным. Удалились на совещание. В семь часов вечера вышли. То есть долго совещались. Вышли с приговором. Считают обвинение доказанным, и всех восемь человек расстрелять. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, может быть подано только прошение о помиловании.

Когда начался процесс, Юранов просил меня послать телеграмму в Москву его жене, что вот начался суд. Я послал эту телеграмму, но никакого ответа не было, и она не приезжала,

29 ноября засел за помилование, своим — Кадетскому и Юранову; и вот тот старый большевик с 1905-го года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом, тоже, когда зачитали приговор, попросил меня написать ему (прошение) о помиловании.

Я писал три, и Малкин — пять. Засел за помилование, а это такая очень тяжёлая, не столько она сложная, сколько как-то угнетающая работа. Начал писать, вдруг секретарша говорит:

— Борис Георгиевич, это к вам.

Подходит дама.

— Вы защищали Юранова?

— Я, — говорю.

— Я его жена. В каком положении дело?

— Вчера был приговор. К высшей мере наказания — расстрелять.

Ох, как она закричит! Платье стала рвать. Криком. Вбежала машинистка и секретарша. Взяли её за руки. И в это время вошли остальных семь жён. Значит, узнали, что это тоже их подруга по несчастью, повели её в коридор. Уговаривали там.

Потом она пришла уже успокоенная, стала спрашивать, когда я пойду в тюрьму, пойду ли и когда. Я говорю, что пойду завтра — выходной день, утром пойду, потому что я не успею сегодня всё сделать.

— Может быть, вы передадите ему письмо от меня?

— Давайте. Напишите небольшое письмо, я его передам.

Она дала. 30-го я пошел в тюрьму. Их уже перевели в смертники, в подвальном этаже — это камеры, где осужденные смертной казни ожидают. Вызывали по очереди. Знаете, так они меня замучили — каждый хочет дополнить ещё и то-то вспомнить, и то-то. По существу, это решительно никакого значения не имеет, но, знаете, человек — ведь речь идет о жизни и смерти, поэтому понимаешь это. Но очень я замучился.

Поэтому я, когда Юранова вызывали, то вместе с жалобой дал я ему это письмо, чтобы он прочитал, и он говорит:

— Можно я напишу ответ ей?

— Ну, напишите, будто бы вы в жалобе.

Я дал бумаги ему, он написал. Я это в портфель положил.

Подписал я помилования, сразу вышел. На крыльце областного суда, договорено было, что она будет меня ждать, и там я отдал ей письмо. 1 декабря утром являются все восемь жен.

— Просим вас, поезжайте в Москву, спасайте мужей! Надо сказать, это было несколько неожиданно. Во-первых, страшно. Все требуют казни, да и в то время каждую ночь забирали людей. По области у нас в Рославле двух адвокатов забрали, и ещё в каком-то районе тоже забрали. Я и говорю:

— Хорошо, я подумаю над этим вопросом, что можно сделать.

Уголовно-процессуальный кодекс предусматривает, что приговоры, вступившие в законную силу — а в данном случае этот приговор в законную силу вступил с момента вынесения, поскольку он обжалованию не подлежит, — могут быть обжалованы в порядке надзора председателем Верховного суда или прокурором СССР, председателем Верховного суда РСФСР или прокурором РСФСР, которые имеют право приостановить приговор, истребовать дело для проверки суда. Но это допускается в исключительных случаях.

Когда они вышли — эти жены, — наши адвокаты стали:

— Вы что, Борис Георгиевич, ехать хотите? Вы что, о двух головах? Разве вы не понимаете, что это за дело? Вся область! Вы что, не видели, что вот такой том с протоколами!

Я всё видел, конечно же.

— Вы своё дело сделали. Вас назначили защищать на этом процессе. Они даже вас не приглашали. Вы-то, вы по назначению суда выступали. Сделали своё дело — помилование написали. Всё. По такому делу ехать нельзя!

Я пошел к председателю коллегии.

— Вот, Иван Яковлевич, жёны просят поехать по этому делу о вредительстве в животноводстве в Москву в порядке надзора. Как ты смотришь?

— Так я ж не знаю дела. Ты сам смотри. Если ты считаешь приговор правильным, откажи. Неправильным — поезжай.

А Малкин тут:

— Мне папа сказал, что…, — а он старше меня был… Мне в то время было 35, а ему 55 лет было. — Мне папа сказал, что лучше ты будь плохим защитником, но хорошим гражданином.

И вот, я помню, всю ночь не могу заснуть. Что делать? С одной стороны, ведь защитник обязан, а с другой стороны, действительно правы те, что говорят, что страшно. Да я сам понимал, что страшно.

Ну, утром приходят они и говорят:

— Идите, оформляйте. — Ордер пусть выпишут мне на составление жалоб и поездку в Москву к Прокурору СССР.

Малкин говорит:

— Ну, я тогда поеду с вами.

Поездка-то выгодная. У него, тем более, пять человек, а у меня трое. И тут Терещенко, который постоянно ходил в спецколлегию, был тоже на процессе, но в закрытом заседании, о вредительстве на Навлинском сахарозаводе, в Навле, сказал жёнам, чтобы тоже деньги несли и ордер выписывали.

Я засел за жалобы. Утром. Три жалобы составлял. Вечером пошёл в тюрьму. Отдал и не пошел сам, не стал их вызывать, отдал дежурному по тюрьме и говорю:

— Снесите им, пусть подпишут, и мне обратно принесёте.

Дежурный отправился туда, принес мне обратно подписанные жалобы.

Я пошёл вечером на вокзал, в два тридцать был поезд скорый Минск-Москва. А в этот день заказали мы два билета, даже три — потом Терещенко добавился. Прихожу на вокзал, они уже на вокзале, Малкин и Терещенко. Сели в вагон, приезжаем в Москву. Ну, я-то Москву знал, потому что часто здесь бывал, а они-то нет. Повел я их в Прокуратуру СССР на Большую Дмитровку. Дом стоит так в глубине. И подходим к этому дому, смотрим: что такое? — весь этот палисад перед домом полон народу. Я спрашиваю одного мужчину:

— Куда это? Чего ждут? Очередь что ли какая?

— А вот это всё с жалобами к Прокурору СССР, в порядке надзора.

Ходит милиционер там, порядок наводит. Я подошёл, говорю:

— Вот мы трое — защитники из Смоленска, приехали с жалобами к Прокурору СССР по делу с высшей мерой.

— А вам тут стоять не надо, идите в комнату, — кажется, 228, но не ручаюсь за точность, — к старшему помощнику Прокурора СССР товарищу Тадевосяну. Он занимается этими делами.

Мы вошли, разделись, пошли наверх, нашли эту комнату. Открываем дверь: сидят две женщины — секретарша и машинистка. Вошли я и Малкин. Я и говорю, что мы защитники из Смоленска, Приехали с жалобой на имя Прокурора СССР по делу с высшей мерой. Нам милиционер сказал на улице, чтобы мы шли к товарищу Тадевосяну.

Секретарша говорит:

— Он вам правильно сказал, только я не знаю, когда товарищ Тадевосян сможет вас принять, потому что он сейчас уезжает по срочному делу.

И в это время открывается дверь следующей комнаты, выходит высокий кавказец. Шинель до пят, как у Сталина, серая, такая же, как Сталин носил, барашковая шапочка.

— Товарищ Тадевосян, здесь вот защитники из Смоленска приехали по делу с высшей мерой. Когда вы сможете их принять?

— Давайте! — повернулся, обратно пошёл в комнату. Я скорей за ним, Малкин за мной. И прошли. Я портфель открываю, достаю жалобы. Кладу ему. Малкин вытащил, положил. Он смотрит, отчеркивает красным карандашом что-то, нотабене поставил в одном месте. Перевернул страницу-другую.

— Я не могу разрешить вашего дела. Вам придётся с Андреем Януарьевичем (Вышинским, Прокурором СССР – БТ). Не знаю, когда он вас сможет принять. Придите ко мне завтра в десять часов.

Вышли в приёмную. Я думал, Терещенко ждёт, потому что у него другое дело. Смотрю — никого нет. Я скорей в коридор. Не видно. А там в коридоре такие колонны стоят. И смотрю, за колонной одной выглядывает Терещенко. Я говорю:

— Василий Палыч, скорей! А то он уедет.

— Нет, я сейчас не могу идти.

— А почему?

— Так я ещё жалобу не написал.

Ох, как я рассердился! Приехал человек по такому ответственному делу, с высшей мерой наказания, а он даже не изволил в Смоленске потрудиться, жалобу написать.

А писал — знаете, там почта? Где пишут телеграммы обычно: «Доехал благополучно». Он там писал эти жалобы в порядке надзора. И уже потом не знаю, как он ходил, как его принимали.

На другой день прихожу я и Малкин. Малкин сидит. Заходим в комнату. Секретарша:

— Вы защитники из Смоленска?

— Да.

— Вас товарищ Тадевосян ждёт.

Заходим в ту дверь. Вошли. Он:

— Идёмте!

Пошли ещё выше. «Прокурор Союза Советских Социалистических Республик». Вошли в комнату. Большая комната. Приемная, видимо. Стоят диваны, на диванах человека три или четыре сидят.

— Ну, сядьте!

Мы сели с Малкиным, он прошёл в следующий кабинет. Потом вышел, куда-то ушёл, потом опять пришёл. Минут сорок пять так мы ждали. Потом открывает дверь.

— Защитники из Смоленска!

Мы вошли.

— Садитесь.

Там стоит большой такой стол, и перпендикуляром от него другой стол; видимо, совещания когда бывают, сидят. Сели в углу, на мягкие кресла. Вышинский смотрит жалобы наши. Потом поднял голову, посмотрел на Малкина, на меня.

— Вот вы — защитники. Вы приезжаете сюда и начинаете: и то не так, и это не по-вашему, всё дело неверное. А что вы там на месте делаете? А там вы: «Согласен с товарищем прокурором, прошу снисхождения», — дальше этого вы не идете.

Я говорю:

— Это неверно, я три раза поднимал вопрос о направлении дела на доследование для производства научной экспертизы, о чём пишу в жалобе.

— Так ли это?

Я говорю:

— Да, так!

— Что же, и в протоколе судебного заседания это записано?

Я говорю:

— Да.

—  А что, вы протокол читали?

Я говорю:

— Конечно, читал.

— А что появляется в протоколе? Дескать, заявляется одно, а делается другое. Между прочим, он прав был.

— Ну, хорошо. Я приостановлю исполнение приговора, и мы дело проверим здесь. Но предупреждаю: если в деле мы не увидим того, что вы тут понаписали, я тут же против вас возбуждаю дисциплинарное дело.

Я говорю:

— Это правильно будет. Такими же не шутят делами.

— Всё!

Поклонились, ушли.

Я пошёл на телеграф, там ждала жена московского, Юранова. И я передал, что приостановлен приговор, в порядке надзора будет проверяться дело в Прокуратуре СССР.

У нас в Москве жена одного адвоката московского, Молчанова, по нашим поручениям наводила справки. Потому что, если выступать — вот того же лётчика я должен был защищать в Верховном суде РСФСР, а Верховный суд повесток не посылает, а вывешивают в коридоре объявления: такое-то дело слушается тогда-то. Вот она ходила и проверяла. И когда увидела дело, которое мы ей поручили, она давала телеграмму нам: «Дело такого-то слушается тогда-то». И вот я написал ей, чтобы взяла на учёт дело это и наводила бы справки в Прокуратуре СССР.

И вот 25 января 1938 года, спустя почти два месяца после вынесения приговора к расстрелу. Я собрался уходить: уже четыре часа, конец занятий. И тут секретарша говорит:

— Борис Георгиевич, вам телеграмма.

От Молчановой телеграмма: «Приговор по делу Кадетского и других протесту Прокурора СССР Верховным судом СССР отменён полностью передачей дела на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия», — то есть то, что просил я в Смоленском суде. Я прочитал вслух телеграмму эту. Наши защитники: «Ох, батенька, как вам повезло! Ах, как вам повезло!»

Я тогда поднялся на второй этаж в спецколлегию и говорю секретарю Петухову:

— Петухов, у вас есть какие-нибудь сведения по делу Кадетского и других?

— Нет. Вот ты тогда съездил, от Вышинского была телеграмма, затребовали дело. Ничего неизвестно — дело в Москве.

Я говорю:

— Вот я получил телеграмму — приговор отменён.

— Как отменён?

— Ну как, что ты, в первый раз встречаешься с отменой приговора?

— Но тут с обкомом было согласовано!

— Ну, — я говорю, — я не знаю, с кем вы согласовывали: вот я получил телеграмму — приговор отменён для передачи на новое рассмотрение в стадии предварительного следствия.

— Можно мне Онохину сказать? — (это председатель областного суда, который председательствовал по делу).

Побежал он; приходит.

— Онохин просит тебя зайти к нему. Ну, я пошел в кабинет председателя областного суда. Зашёл:

— Правда это, что вы имеете сведения об отмене приговора?

Я говорю:

— Вот телеграмма.

Даю ему. Он прочитал.

— Благодарю вас.

Я пошёл домой и говорю, что вот такая радость сегодня.

— Приговор отменили. Я пойду в тюрьму.

И пошёл в тюрьму. А там, оказывается, — потом мне рассказывали — в это время брали на расстрел; значит, кому-то уже наступило время. И, когда вызвали Кадетского, они думали, что пришёл час. Ну, а попозже его из коридора в эту комнатку. Я говорю, что я сейчас получил телеграмму по протесту Прокурора СССР на основании тех жалоб, которые они тогда подписывали, приговор Верховный суд СССР отменил со стадии предварительного следствия.

— Значит, вас опять переведут в камеры следственные, снова будет следствие.

Ну, он поблагодарил, пошёл и закричал: «Ура! Приговор отменили!» Ох, как на него тут накинулсь! Ну, а остальные уже выходили, слышали его слова.

Шесть человек выходили подсудимых: Кадетский, старший зоотехник Райхлин, зоотехник Угорчиев, начальник ветеринарного управления Коршаков, начальник конеуправления Фомин и ветеринарный врач Рокачевский, а Юранова дело прекращено, оно отпало. А вот этого латыша с большой рыжей бородой — Юрмальнека, который член партии с 1905 года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом, приложена справка вместо него. Справка такая, что он по делу латышского центра, по постановлению особой двойки (это Ежов и Вышинский), расстрелян. Так что он недаром надеялся найти общий язык. Вот он и нашёл.

А остальных шестерых судили. И уже более скромно всё проходило. Во-первых, в закрытом заседании; во-вторых, председательствовал заместитель председателя областного суда Громов, который потом участвовал при рассмотрении дела Берии в 1953-м. Он председательствовал, прокурором был не сам прокурор области, а старший помощник Кузнецов. А защищали опять мы — Малкин и я. Я защищал Кадетского, врача ветеринарного управления Рокачевского и начальника конеуправления Фомина, которых раньше защищал Малкин. А он остальных защищал: Райхлина, Угорчиева и Коршакова. Шло опять по ст.ст.1 58-7 и 58-11. Никто виновным себя не признавал, — прокурор считал, что обвинение доказано, и просил 25 лет Кадетскому и по 20 лет остальным.

А я просил Фомина оправдать как невиновного вовсе за отсутствием состава преступления, ветеринарного врача Рокачевского признавал виновным по 179-й — это хранение ядовитых веществ без разрешения соответствующего. Он ведь имел разные лекарства, которые запрещено хранить частным лицам, не имея на то разрешения, — у него при обыске, когда его арестовывали, были изъяты. Это тоже служило одним из доказательств того, что он вредительствовал. Но я считал, что он хотел лечить, не имея на то разрешения. Частным путём, помимо того, что он работал. И вот по этой статье признавал его виновным.

А этого Кадетского признавал виновным в халатном отношении к службе. Ну, упущения там были, бесспорно. И просил их освободить за отбытием — ограничиться тем, что они отсидели, и освободить. Малкин просил тоже всем 111-ю, просил освободить за отбытием срока. В последнем слове они все считали себя невиновными.

Ночью вынесли приговор. Фомина оправдать, меру пресечения отменить, из-под стражи немедленно освободить; зоотехника Угорчиева признали виновным в халатном отношении к службе за то, что он, будучи командирован в Одессу для приёмки импортных овец, погрузил их в вагон, который оказался заражённым паршой, и овцы заболели — два года лишения свободы, считать отбытым, из-под стражи освободить. Теперь врача этого Рокачевского, который ядовитые вещества хранил, признать виновным по 179-й — один год шесть месяцев лишения свободы, считать отбытым, из-под стражи освободить. Главного зоотехника Райхлина признать виновным в злоупотреблении служебным положением — шесть лет лишения свободы с зачётом предварительного заключения.

Я пошёл в тюрьму, попросил вызвать их. Спрашивает дежурный:

— Как их — по одиночке или всех сразу?

Я говорю:

— Всех сразу давай.

Вызвали их. Я говорю им, что вчера дело рассматривалось Верховным судом, который определил: обвинение ваше квалифицировать по 111-й как халатность; меру наказания — один год шесть месяцев лишения свободы — считать отбытой, из-под стражи освободить.

Кадетский заплакал. А так он бодро чувствовал себя: когда расстрел был, двадцать лет — ничего, а здесь так прямо рыдать стал. А Райхлин улыбался, и слезы капали. А Коршаков бросился на меня, стал сжимать (аж чуть мне спину не переломил). Ну, правда, и я тоже заплакал с ними вместе. И все, конечно, были рады очень.

Это я считаю самым лучшим своим делом. Именно потому, что было опасно, что поборол страх, в сущности, с собой, с самим собой справился.

+++

http://ttolk.ru/2014/10/01/%D0%BA%D0%B0%D0%BA-%D0%B2-xvii-%D...