Евгений БЕРКОВИЧ. Еврей — тот, кто на это согласен
Почтовая марка «75 лет со дня рождения И. А. Бродского». Фото: Wikipedia / Художник-дизайнер: Сергей Ульяновский
Еврейский вопрос Иосифа Бродского
Когда Иосиф Бродский прилетел в Стокгольм получать Нобелевскую премию, один журналист прямо в аэропорту спросил его:
"Вот вы — американский гражданин, живете в Америке, и в то же время вы русский поэт и премию получаете за русские стихи. Кто же вы — американец? русский?".
"Я еврей", — ответил Бродский.
К своему еврейству поэт относился спокойно и естественно. Ему не нужны были чужие одобрения, он не боялся косых взглядов. У него не найти ни ужаса Мандельштама перед "хаосом иудейским", ни нервозности Пастернака, призывавшего евреев "разойтись", исчезнуть, чтобы не мешать счастью человечества. Кажется, со своей поэтической интуицией Иосиф Бродский ближе других подошел к разгадке тайны, мучающей многих людей на протяжении столетий: какова роль еврейского народа в истории и что такое еврей?
Александр Исаевич Солженицын, которого многие упрекали в антисемитизме (а после выхода в свет двухтомного труда "Двести лет вместе" многие еще будут упрекать), в интервью главному редактору "Московских новостей" сказал:
"У меня разгадки нет. Это метафизический вопрос, сложнейший. Это не дано человеческому разуму в полном измерении. Непонятно. Что-то загадочное все равно остается".
Галахическое определение еврея ("рожденный еврейкой или перешедший в иудаизм") своими корнями уходит в глубокую древность.
Остроумное высказывание раввина Штейнзальца: "Еврей — тот, у кого внуки евреи" — напротив, обращено в туманное будущее.
Для таких людей, как Иосиф Бродский, больше подходит афоризм писателя Юрия Марковича Нагибина:
"Еврей — тот, кто на это согласен".
http://www.isrageo.com/2018/04/09/evtot250/
Тяжкий испанский грех
Альгамбрский декрет. Фото: Википедия
История в четырех документах
Моше ВОСКОБОЙНИК, luukphi-penz.livejournal.com
31 марта 1492 года их католические величества короли Фернандо и Изабелла обнародовали эдикт об изгнании евреев в срок до 31 июля. В небольшом городе Витория на севере Испании евреи начали распродавать свое имущество, готовясь к отъезду. Но не все было продано. Вот первый документ.
«В среду, 27 июня 1492 г. в присутствии членов городского совета с одной стороны и судьи евреев, их коррехидора и гаона Самуэля Беньямина и его кузена, а также других евреев — жителей города было сказано и записано: поскольку в следующем месяце согласно приказу короля и королевы мы обязаны навсегда покинуть эти королевства и учитывая добрососедское отношение христианских жителей города к нам лично и ко всей еврейской общине, мы дарим городу бескорыстно и в вечное владение принадлежащий еврейской общине участок с кладбищем на нем, называемый Джудеменди, со всем, что на нем, с его входами и выходами, отныне и навеки с просьбой использовать его для общественной пользы».
Далее проставлены подписи, а за ними имеется приписка, также заверенная подписью и печатью:
Альгамбрский декрет. Фото: Википедия
«Я, губернатор этого города, Хуан Мартинес де Олаве обязуюсь и клянусь, что этот участок не будет разрушен или засеян или застроен, а будет использоваться для общественной пользы, как сказано выше».
Следующий документ — это письмо евреев города Байона от 21 апреля 1851 года. После подписания первого документа прошло 360 лет. Но тут мне надо сказать хотя бы несколько слов о евреях Байоны. От Витории до Байоны не более 100 километров, но Байона находится за Пиренеями во Франции. Эдикт об изгнании заставил многих евреев обратиться в христианство вынуждено. Но исповедовать иудаизм тайно в Испании было крайне опасно. Во Франции евреям жить запрещалось, но «новые христиане» из Испании и Португалии спокойно перебирались через Пиренеи в ближайший французский город, селились компактно на его окраине и… возвращались к исповеданию иудаизма. Инквизиция во Франции в то время была инструментом королевской власти. Французской короне эти люди были полезны, так как занимались контрабандой, что приносило бедной области огромный доход. В официальных документах их называли не евреями и не испанцами, а… «португальскими торговцами». В конце 18 века Наполеон разрешил евреям жить на всей территории республики, и тотчас же все «португальские торговцы» превратились в евреев. Так вот эти самые евреи Байоны написали:
«Сеньору алькальду и членам совета славного города Витория! Господа, мы знаем из испанских газет, что при строительстве новой дороги обнаружено древнее кладбище с захоронениями в соответствии с еврейскими обычаями. Нам известно, что евреи безвозмездно уступили городу это кладбище под условием, что оно не будет, распахано или застроено. Каковы бы не были различия в наших обрядах, мы уверены, что требования выполнения подписанных по доброй воле народа договоров является наследием всех религий. Еврейская община города Байона, сохраняя великолепные воспоминания о стране, в которой жили наши предки, нижайше просит благородных членов муниципалитета города Витория и его высокочтимого алькальда приостановить работы, начатые на этом участке.
Да хранит вас Бог».
Далее множество подписей.
Через самое короткое время глава еврейской общины Байоны получил письмо от алькальда (мэра) Витории.
Третий документ.
«С живым интересом прочитали члены муниципалитета города Витория трогательное послание вашей общины. Муниципалитет с радостью сообщает, что мы предупредили ваше желание. Эксгумация тел на участке Джудеменди прекращена. Приняты меры по немедленному захоронению тел. Работы прекращены и начата перепланировка трассы дороги. После получения вашего письма, мы разыскали в городском архиве упомянутый вами документ от 1492 года. И в полном соответствии с ним, а также принимая к сведению ваши пожелания, приняли решение оградить вышеупомянутый участок и посадить там деревья, чтобы украсить это место и сделать его приятным для горожан».
Подписи и печать.
Евреи Байоны рассыпались в благодарностях, но их письмо я не привожу, так как новой информации оно не содержит.
А теперь обратимся к нашему времени. Уже 25 лет, с 1982 года, евреи могут получить гражданство Испании. Тем не менее на данный момент там проживает не более 45000 евреев при численности населения страны 46 миллионов. Другими словами, евреев там примерно 0.1%. Это значит, что большая часть населения никогда в жизни ни одного еврея не встречала. Вот вам четвертый документ.
«Среди студентов университетов Испании проводился опрос на тему толерантности. На вопрос, готовы ли они сидеть на занятиях рядом с евреем, 54% студентов ответили, что им бы этого не хотелось».
Вы, пожалуйста, не спрашивайте меня, почему я связал эти четыре документа в одном тексте. Я не знаю! Само собой так сложилось…
http://www.isrageo.com/2018/04/12/hist4dok/
Возвращение бабушки Голды
"Бабушка Голда Лехтер, 1798 г.р., возвращается от шойхета в канун Пейсаха. Винницкая Иерусалимка. По мотивам рисунков Василия Сильвестрова", холст масло. 01.04.2018 г.
Еврейская старушка. Винницкая Иерусалимка. XIX век. Песах. Задолго до погромов, задолго до Холокоста…
Зорий ФАЙН
Меня очень вдохновляют живописные и графические работы винницкого художника Василия Сильвестрова, репрессированного в 30-х гг. прошлого века. В его рисунках отображена жизнь Иерусалимки — квартала еврейской бедноты в XVIII-XX вв. в центре Винницы.
Это уже вторая моя работа по мотивам художника. Месяц назад была закончена первая — "На Иерусалимке в Виннице после погрома". Она написана в сдержанных тонах.
Но обращаясь к графике художника вновь, я хотел не только заглянуть за ширму времени, но и наполнить сюжет яркими красками, переосмыслить его современными художественными средствами, попытаться передать ощущение непрекращающейся жизни.
Здесь, на Иерусалимке, жили мои предки — мне удалось узнать их имена вплоть до десяти поколений по некоторым ветвям. Все они вошли в мою книгу памяти рода "Бе-Сията де-Шмайя". И вот одна из них, моя прабабушка в восьмом поколении, Голда Лехтер, заглянула и в это живописное полотно.
… Идёт подготовка к празднику Пейсах (ашкеназское произношение, в традиционном иврите принят вариант "Песах" — прим. ред.). Бедные, но опрятные домики вычищены до блеска и сияют во всей красе. Одно из названий праздника — "Хаг а-Авив" ("праздник весны"). Шойхет только что зарезал ей кошерную курицу — на такое богатое угощение откладывать пришлось долго. Она идёт неспешно, хотя знает, что дома её ждёт муж, Ицык Гецелевич Лехтер. К празднику за большим столом соберутся все их дети, тоже немолодые, четыре сына и две дочери: Кисель, Лейба, Гецель, Хая, Маля и Гейнех.
Лейба, их второй сын, и его жена Хая живут рядом с ними. У них есть уже свои внуки. Бог дал им здорового сына, Гейнеха, и двух дочерей: Бабу и Хаю-Несю.
А недавно, в 1868 году, и у Гейнеха родился сынишка. Его назвали Ицхак-Мойше — это и в честь прадеда Ицыка Гецелевича, и в честь Моше Рабейну.
После бар-мицвы, когда Ицыку-Мойше исполнилось 14 лет, вся семья переехала в местечко Красное. Сохранился документ:
"Гейнех Лейбов указом Подольской казенной палаты 25.08.1882 № 7293 перечислен в мещане местечка Красного Ямпольского уезда, вх. № 1355 / 905 г.".
Ицхак-Мойше бен Гейнех Лехтер прожил долгую жизнь, семьдесят четыре года. Ему повезло не стать одной из жертв Винницкого погрома в октябре 1905 года (а потом еще были погромы, самый страшный из которых произошел 30 августа 1919 г.). Он болезненно пережил смерть одного из своих братьев, Аврум-Лейба, который погиб в 1918 году в Янове от рук бандитов. Пережил он и свою жену, Песл-Либе, похоронил её в 1939 году.
Но пришла война. Винница была оккупирована немецкими войсками. 23 апреля 1942 г. вместе с другими винницкими евреями он был расстрелян в Пятничанском лесу. Похоронен в братской могиле.
Это — мой прапрадед по матери.
… Почти за век до этого старуха Голда ничего не знала о том, какая судьба постигнет её семью. Она неспешно идёт извилистыми улочками старой Иерусалимки — как бы нарочно никуда не торопится — чтобы все соседи видели, что и у них в этом году на Пейсах тоже будет бульон и жаркое из настоящей кошерной курицы…
P.S.
Все имена и даты подлинные, приведены на основе собранных архивных документов.
* * *
Василий Иванович Сильвестров (4 марта 1888, с. Жихаревка Орловской губернии — 16 декабря 1937, Винница) — украинский художник, живописец и график.
После окончания Украинской академии искусств жил и работал в Виннице до самой смерти: в декабре 1937 года русский художник с еврейской душой был объявлен украинским националистом и "врагом народа", а затем расстрелян во внутреннем дворе винницкого НКВД. Реабилитирован в 1988 г.
В творчестве Сильвестрова одной из важнейших тем была жизнь еврейского района — Иерусалимки. Гравюры из этого цикла мы предлагаем вашему вниманию.
Автор — композитор, искусствовед, художник, заслуженный деятель искусств Украины. Его блог — zoriy.blogspot.com
http://www.isrageo.com/2018/04/02/babgolda/
Лулек
Иллюстрация: фотобанк pixabay.com
Невероятная история акробата из гетто
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
— И все-таки я не понимаю, — восклицает парень с длинными рыжими пейсами. То есть, конечно, он рыжий вообще, но волосы скрыты под серой кепкой с большим козырьком, а пейсы свисают. Впрочем, поди разбери, у кого какого цвета волосы — свет в синагоге довольно тусклый, большинство ламп погашены, а за окном уже фактически ночь. Но молодежи некуда спешить, вот они, родные, и бушуют.
— Чего ты не понимаешь?! — возмущается юный сефард с орлиным носом и орлиным же взором.
— Не понимаю, что значит "как самого себя"? Как можно любить другого, как самого себя?
Старый раввин, сидящий во главе стола, вздыхает. Устал он за день. Да и за жизнь, должно быть, устал.
Я тоже стар, но не настолько. И устал не настолько. Я зашел в синагогу у автовокзала одного из городов, расположенных на израильской прибрежной равнине. Помолился — и вдруг слышу, что раввин собирается дать урок минут на двадцать. А у меня автобус только через сорок минут. Почему бы не послушать? Но урока что-то не получается.
— А то и значит, что ты должен смотреть на ближнего, словно на самого себя! — горячится сефард. На то он и сефард, чтобы горячиться.
— Как это — "словно на самого себя"? — недоумевает рыжий пейсоносец.
— Ну-у… — сефард на долю секунды запинается. — Ну, представлять, что ближний это ты и есть.
— С какой это стати?!
— А с той, — вдруг вступает в дискуссию, словно очнувшись, раввин, — что всегда может оказаться, что он это и есть ты.
— Чего-чего?! — в изумлении произносим мы все трое: ребята — на родном иврите, а я от неожиданности по-русски.
— Расскажу-ка я вам одну историю, — начинает раввин, и я мысленно потираю руки: значит, урок все-таки будет, правда, с пятиминутным опозданием, но ничего, автовокзал близко.
— Дело было в конце шестидесятых, — рассказывает старик. — Телевидение тогда только появилось и поначалу обещало быть почти исключительно учебным. Религиозные люди еще не успели усмотреть в нем источник зла, и мы, ешибохеры, с удовольствием бегали к редким обладателям "волшебных ящиков" и наслаждались льющейся из них белибердой, безвредной или казавшейся нам безвредной. И вот однажды по единственному израильскому каналу выступает некий пожилой еврей по фамилии Бартов и сообщает, что его сыну предстоит тяжелая операция, и понадобится переливание крови. Но вот беда — у сына очень редкая группа крови, и он никак не может найти донора. Поэтому, он, Бартов, обращается… В общем, спасай, кто может!
Ну, разумеется, на следующий же день вся иешива — и ребята, и раввины — дружно пошла сдавать кровь на анализ. И — о чудо! У одного из наших парней та самая группа крови! Ну, мы его, конечно, поздравляем, ведь это какая удача выпала — возможность спасти человеческую жизнь! Звоним в больницу, выясняем, что операция состоится ровно через неделю, на второй день Песаха. А назавтра парень является на занятия жутко удрученным и рассказывает, что отец ему категорически запретил сдавать кровь для сына этого самого Бартова. Мы все потрясены. Религиозный еврей! Отказывается спасти жизнь другого человека! Как такое может быть?! Наш однокашник пожимает плечами — отец ничего не объяснил ему. С людьми, пережившими Холокост, зачастую бывает трудно разговаривать — упрутся молча и все!
Я гляжу на часы. Неторопливая манера изложения сама по себе очень приятна, но когда у тебя времени в обрез… Ладно, добегу как-нибудь!
— Тогда наш раввин вызвал к себе юношу и попросил объяснить ему, что вообще происходит и есть ли шанс как-то повлиять на заупрямившегося родителя. Парнишка почесал в затылке и, подумав, сказал: "Знаете, есть вариант. На пасхальном седере отец, выпив традиционные четыре бокала вина, обычно добавляет еще, причем частенько не вина, а чего покрепче… (глазам предстает этакая толстобрюшечка, в которой плещется пейсаховка — самодельная виноградная водка, каковой положено, как и любой водке, быть сорокаградусной, но у некоторых умельцев количество градусов, говорят, доходит до семидесяти). Папаша размякнет, и тогда…"
В общем, ровно через неделю раввин наш проводит, поглядывая на часы, седер у себя дома, по-скоренькому проглатывает праздничную трапезу, в резвом темпе исполняет весь ритуальный репетуар от "Дай-дайейну" до "Хад гадья", хватает непочатую бутылку кошерного бренди и на рысях — к отцу юного талмид-хахама.
Хозяин дома принял его приветливо, справился о здоровье, пригласил за стол. Но стоило нашему рабби открыть рот насчет несчастного сына несчастного Бартова, из глаз собеседника словно два штыка высунулись. Однако наш рав не сдается. Вытаскивает бренди, наливает себе и слегка нагруженному уже упрямцу и произносит трехминутный "лехаим" с упоминанием той самой заповеди любви к ближнему, которую вы только что с таким жаром обсуждали. Упрямец выпивает, закусывает и погружается в молчание. Через какое-то время наш раввин вновь прерывает молчание, наливает и произносит речь с упором на великую заповедь. Опять молчание. И когда после третьего пламенного монолога о любви и последующего возлияния раввин жалобно произносит: "Ну…", его оппонент не выдерживает.
"Ладно, — говорит он, — я расскажу вам, как дело было, а вы уже судите. Я родом из Кракова. До войны у меня была сапожная мастерская, был дом… Но главное сокровище, которое у меня было, — мой сыночек Лулек. Он был гимнаст! Он был танцор! Он был акробат! У мальчика было гутапперчевое тело. С девяти лет он начал выступать перед публикой — сначала для удовольствия, а затем и денежки стал в дом приносить. Не то чтобы я в этих деньгах нуждался, деньги эти шли, в основном, на сладости и прочие гостинцы для самого Лулека, но ведь сколько гордости — дескать, зарабатываю, как взрослый! И зарабатывал!
А потом пришли немцы — и начался ад. Всяческие запреты, унижения, желтые звезды, и затем — гетто. В гетто, как известно, повальная нищета. И тут моей семье не дал умереть с голоду все тот же Лулек. Началось с того, что он стал выступать перед жителями гетто не за деньги, а просто чтобы их подбодрить. И очень скоро оказался в немецкой комендатуре. Я думал — конец. А он появляется дома живой и здоровый в сопровождении полицейского, да еще с мешком картошки. Оказывается, немцы решили проверить, на что мой мальчик способен, и он произвел такой фурор, что мало того что они освободили его, еще и стали регулярно забирать на различные выступления — перед разными частями их гарнизона, перед офицерами, перед разными высокопоставленными гостями. И за все платили продуктами! Мы сами ели почти досыта, да еще и тех кормили, с кем нас в одной комнате поселили, и другим соседям подбрасывали! А немцы… Они ведь сами не хотели, чтобы их любимый актер вдруг ослабел или заболел цингой, вот и подкармливали мальца!
Словом, в аду вдруг появился просвет. И все бы ничего, если бы не Брандт! Кто такой был Брандт? Один из руководителей Юденрата! О, это был мерзавец пострашнее любого немца. И он возненавидел моего Лулека! Встречая на улице, оскорблял, орал на него! Когда Лулек выступал перед евреями, чтобы хоть как-то поднять им настроение, поддержать в них жизненные силы, приходилось делать это в тайне — нет, не от немцев — от Брандта! Стоило ему узнать о концерте — лично, негодяй, являлся, чтобы запретить! "Я добьюсь своего! — кричал он. — Тебя отправят в концлагерь!" И, похоже, добился. Настал страшный день, когда Лулека забрали в комендатуру. В тот день была проведена облава и многих подростков увели. Но я почему-то думаю, что за Лулеком охотился лично Брандт. Я ходил в комендатуру, я умолял отпустить моего мальчика! Я твердил немецкому офицеру: "Вы же сами так любите его номера!" А тот смеялся мне в лицо: "Перебьемся!"
Весь день я, как потерянный, бродил по гетто. Я не мог придти домой. А ночью… Словно какое-то шестое чувство заставило меня подняться на крохотный, покрытый пылью и паутиной чердак, непригодный для жилья, где я не бывал — а что там было делать?! — со дня нашего вселения в гетто. "Тс-с-с…" — услышал я, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной тьме. Это был мой Лулек! Он сбежал от немцев и теперь прятался, ибо даже соседи по дому не должны были знать, что он здесь. О, как я был счастлив! Но, увы, радость моя была преждевременной. На следующий день явился Брандт с пистолетом — представляете, немцы даже это ему позволили — с офицером и двумя солдатами! Они поднялись на чердак, стали выламывать моему Лулеку руки, вывели его на улицу. Мы с женой бросились на защиту нашего мальчика, но куда там! Солдаты скрутили нас, а Брандт, сволочь, заорал: "Уведите их!" — и нас потащили в комендатуру. Уже издалека я услышал за спиной пистолетный выстрел и понял — нет больше Лулека…
Нас отправили в Освенцим. Жену сразу же в газовую камеру, а меня в рабочий лагерь. Видно не хотели тратить на меня циклон "Б" — сочли, что и без него можно обойтись — куда торопиться, результат все равно будет тем же. Они были правы, все шло к тому, и не раз я позавидовал участи жены. А как начинал думать о Лулеке… Потом нас пешком погнали в Германию… Рабби, вы слышали о "Марше смерти"? Вы представляете, что такое перешагивать через трупы тех, кто только что шел впереди, и думать о том, что кто-то из идущих сзади вот так же будет перешагивать через тебя? Когда Берген-Бельзен освободили французы, первым делом они занялись захоронением трупов. Один из трупов при погрузке зашевелился. Это был я".
Рассказчик налил себе еще бренди, глотнул и продолжил:
"На свободе меня никто не ждал. Жена погибла. Лулек погиб. Сионистские эмиссары предложили мне отправиться в Палестину. Почему бы и нет? Здесь я сменил имя, женился, у меня родились сыновья. И вдруг на экране телевизора я увидел этого Брандта! Только теперь он — Бартов! И он, убивший моего сына, просит, чтобы теперь мы с моим Мойше помогли спасти его сына? Не будет этого!"
Чуть ли не до самого утра просидел там наш раввин, убеждая несчастного человека отпустить Моше в больницу. Что он говорил? Наверное, объяснял, что сын за отца не должен отвечать, что надо спасти человека, что мы не должны уподобляться этому самому Брандту, что человек — творение Всевышнего и, следовательно, человеческая жизнь священна…
"Любопытно, — подумал я. — Рассказчик знает об этой встрече со слов своего раввина. При этом монолог отца ешибохера он передает так, будто сам его слышал, а вот о том, что сказал раввин, говорит: "наверное". И вообще, интересно, который час?"
Но на часы я так и не посмотрел.
— …Короче говоря, вырвал он у отца нашего Моше вожделенное "пусть делает, что хочет! Я к этому отношения не имею". И на второй день Песаха возле дома Моше останавливается машина, в которой сидит раввин, а из подъезда выходит… Нет, не Моше, а отец нашего Моше собственной персоной! В субботнем сюртуке! И с важным видом направляется к машине, а Моше семенит за ним. Решил, значит, все-таки!
Приезжают они в больницу. Моше забирают, готовят к переливанию крови. В общем, операция прошла успешно, все хорошо, и Брандт, он же Бартов, заливаясь слезами благодарности, встает на колени перед отцом Моше. Вот тут-то карты и раскрываются! "Негодяй! — грохочет тот. — Посмотри на меня! Я отец Лулека! Я отец того несчастного ребенка, которого ты, выродок, собственноручно застрелил! Я…" — и, задыхаясь от ярости, он бросается с кулаками на Брандта.
"Выслушайте меня, — прошептал Брандт, когда их растащили. — Выслушайте меня, пожалуйста!" И, когда наступила тишина, начал свой рассказ:
"Я был не только членом юденрата, я еще был и руководителем подполья. Мы организовывали доставку в гетто провизии, медикаментов, даже оружия — мы готовили восстание! Но главное, мы переправляли людей из гетто на свободу — подыскивали семьи, которые могут их укрыть, устанавливали связь с партизанами. Кто же был нашими связными? Дети! Бесстрашные мальчишки, которые незаметно от немцев и полицаев выскальзывали из гетто. Их называли "шмуклеры" — контрабандисты. У меня была целая армия шмуклеров. И знаете, кто был лучшим из них, кто был моим любимцем, кто был моим главным связным? Ваш Лулек! Этот парень просто творил чудеса. Казалось, он может сквозь стану проходить, сквозь толстую кирпичную стену, которой нацисты отгородили нас от всего живого мира. Я обожал его. Конечно, на людях мне приходилось его всячески третировать, чтобы немцы ничего не заподозрили. Даже пару раз, по договоренности с ним же, я приходил запрещать его выступления и разгонять публику. При этом я делал вид, будто об остальных его выступлениях знать не знал. Все это — для отвода глаз. И все-таки, как веревочке ни виться…
Сцапали немцы Лулека! Пока его не успели увезти, мне удалось устроить ему побег из комендатуры, а дальше? Решили, что день он пересидит на собственном чердаке, а затем… Все приходилось делать очень быстро. Я должен был прийти, чтобы якобы арестовать его, а потом незаметно вывести из гетто. Я понимал, что, возможно, вместе со мной на эту операцию отправят какого-нибудь немца. Ну что ж, ведь командование само доверило мне "вальтер". Пусть пеняют на себя! Моя жена должна была присоединиться к нам позже. Но все пошло не так. Вместо одного немца со мной послали сразу трех — офицера и двух солдат. С тремя мне было не справиться и, пока мы шагали к вашему дому, я все ломал голову, как выпутаться из ситуации. И — о радость! Вы с женой мне помогли, когда бросились защищать Лулека! Солдат я отправил с вами, а с офицером… С офицером справился. Мы с Лулеком выбрались из гетто и на следующее утро уже вышли к хутору, который давно служил перевалочной базой для наших беглецов. Вот только моя жена не успела! Немцы схватили ее и выместили на ней злобу — отправили в Освенцим! К счастью, она осталась жива, и после войны мы снова соединились. Но… Лагерные врачи ставили на ней эксперименты, и она уже никогда не могла иметь детей".
"О, вот ты и попался на вранье! — заорал притихший было отец Моше. — Не могла иметь детей? А твой сын, которому мы сегодня спасли жизнь?!"
"Это не мой сын, — ответил Бартов. — Это Лулек".
Кажется, тишина, наступившая после того как раввин закончил рассказ, никогда не прекратится, будет греметь вечно. Я, наконец заставляю себя посмотреть на часы. Ну конечно же, мой автобус давно ушел, а следующий неизвестно когда будет и будет ли. Да и черт с ним!
"Новости недели"
http://www.isrageo.com/2018/04/12/lulek250/
Прекрасное грядущее под черным солнцем
Осип Мандельштам интуитивно ощущал ненависть к "разбойному Кремлю"
Советских палачей кошмары не мучили
Эфраим БАУХ
Лето 1916 года. Эйфория, более похожая на приступ безумия, охватывает толпы людей, воображению которых мерещится мерцающе манящий вход в это грядущее царство свободы. Осипу Мандельштаму, отъезжающему с братьями из Коктебеля в Петроград, откуда сообщили, что их мать при смерти, вся эта ликующая красочность южного неба, переходящая в море и великолепные скалы Кара-Дага, казалась, залита чернотой. За прикрытыми веками не меркнет черный круг солнца.
26 июля мать Флора Осиповна умирает в больнице. Сыновья едва поспевают на похороны на Преображенском еврейском кладбище.
Смута времени совпадает с душевной смутой.
Такое состояние в душе такого незаурядного человека с явно пророческими задатками, как Осип Мандельштам, окрашивает черным цветом всё, что его окружает.
…Я проснулся в колыбели,
Черным солнцем осиян…
И для матери влюбленной
Солнце черное взойдет…
Он уходит в одиночество. Мне знакомо это место на побережье Крыма: мыс Меганом.
Туда душа моя стремится
За мыс туманный Меганом,
И чёрный парус возвратится
Оттуда после похорон.
На том мысе для Осипа всё черно – чёрный парус, чёрные розы.
До этих событий, в апреле шестнадцатого года, Мандельштам в Москве испытывает тревожную тягу к Красной площади.
О, этот воздух смутно пьяный,
На чёрной площади Кремля!
Качают шаткий мир смутьяны,
Тревожно пахнут тополя…
Ожиданье чего-то страшного гонит его на благодатный юг, в Коктебель, где в эти дни пребывает Марина Цветаева, которую влюбчивый Осип обожает. И вот, давно ожидаемый удар, неизвестно откуда: умерла мать.
Год или полтора назад он написал судьбоносные для всей его жизни строки в стихотворении "Аббат", ставшие при всем, сгущаемом страхом, времени, корневой сутью его существования:
…Там каноническое счастье,
Как солнце, стало на зенит.
И никакое самовластье
Ему сиять не запретит…
Октябрь 1917 года еще входит в сознание местным бунтом, который затем раздуют во всемирное событие на долгие семьдесят лет в невероятной величины пузырь, который лопнет, забрызгав еще одним позором все человечество.
В эти смутные дни Мандельштам пишет:
Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался.
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И Храм разрушенный угрюмо созидался…
Он с нами был, когда, на берегу ручья,
Мы в драгоценный лён Субботу пеленали
И семисвечником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.
Чад Небытия, подспудно тянущийся из России, проникает в Европу.
И опять – Москва. И вновь тянет, как затягивает, – Красная площадь.
Лето страшного 1918 года, столетняя годовщина которого затмевает тысяча девятьсот семнадцатый. В мае-июне Мандельштам пишет:
Всё чуждо нам в столице непотребной,
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.
Его красно-коричневые кирпичные стены, как сгустившаяся кровь.
Расстрелы становятся будничным делом.
И бабка моя, знающая уйму песен на идише, поет песню узника прошлого века, ждущего расстрела:
Ми шпилт гавот.
Их эр зех ци.
А халушес фолт мир ци.
Ди зын ин имел, вус их зей
Оф дер фрайер велт,
Адей, адей…
Звучит гавот,
Я прислушиваюсь.
Нападает обморок.
И солнцу в небе, которое вижу
В свободном мире,
Я шлю последнее –
Прощай, прощай…
Солнце – насмешка или, все же, некий печальный дар идущему на смерть?
Но Осип Мандельштам интуитивно ощущал ненависть к "разбойному Кремлю".
Ведь оттуда, в почти лишенной воздуха, тьме подземного хода под Красной площадью, недалеко от Лобного места, в самом центре "курвы-Москвы", по выражению Осипа, шли нескончаемой очередью в расстрельные подвалы под домами улицы Никольской, которую в дни бунта переименовали в улицу 25 октября, а затем вернули ей прежнее название, – обреченные на смерть живые трупы, уже не от мира сего, зомби. Их выводили через узкую дверку. Такова хроника психической атмосферы "конвейерной смерти".
Пик безумия Двадцатого века.
Истинное дно Лабиринта.
Это был – прямой ли, кривой – подземный ход, прорытый для неизвестно какой смутной цели, скорее всего, для бегства и спасения власть предержащих, одно из бесчисленных ответвлений не красочного Ада Данте, а истинной Преисподней, по которой двигались в затылок друг другу под дула казённых убийц заранее казнённые существа. Они почти ползли в нерассасывающемся облаке алкогольных паров из рыл убийц, в чёрных душах которых червячком шевелился тот же страх обреченности. Они хорошо знали судьбу тех, которых они сменили. Столь же стойкий запах пороха уже не заставлял подрагивать ноздри. Слабый свет, стелющийся из каких-то щелей, и был тем самым "черным солнцем" Осипа. А впереди их ждали черти в кожаных фартуках. Им выбрасывали трупы во двор. Они волокли трупы в грузовики с кокетливой надписью на пристроенной над кузовом крытке – "хлеб". Крытка эта пропахла не хлебным духом, а мертвечиной. Каждый день кузова отмывали от крови и мозгов. В кузов умещалось 25-30 трупов. Их покрывали брезентом, который потом сжигали.
Внезапно, на какой-то миг, озаренные украдкой то ли солнцем, то ли тусклым светом уличных фонарей, мертвые улыбались, словно сопровождаемые строками Анны Ахматовой –
…Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным придатком болтался
Возле тюрем своих Ленинград…
Расстреливали по всей, воистину великой размерами, мачехе России. В лесах копали траншеи, куда сваливали трупы и закатывали экскаваторами в отдаленных местах, где не были в помине кладбища. Тем более крематориев.
Яркий свет топорных реклам вдоль улиц, по которым неслись на повышенной скорости наскоро сколоченные "воронки", вещал о будущей счастливой жизни в коммунистическом Раю. Но люди и собаки шарахались от этих машин, от которых несло мертвечиной. Впереди эти хлебные "воронки" ждало меню – запахом сгорающего мяса человеческой плоти в кремационных печах. Конвейер смерти на то и конвейер, чтобы работать круглосуточно. И все равно не справлялись с нагрузкой. Приходилось дополнительно рылом в землю рыть братские могилы, сбрасывать в них трупы, сверху закатывать бетоном. Обычный бандитский процесс, успешно осваиваемый государством идущих на расстрел рабочих, крестьян и заранее кастрированной интеллигенции, этакой даже в могиле никому не нужной прослойки. Когда братская могила заполнялась доверху, ее сранивали с землей и заливали бетоном.
Палачи ставили рекорды. Комендант внутренней тюрьмы МВД грузин Надараян, позднее, телохранитель Берии, за одну ночь расстрелял 500 человек. Проблему захоронения решили крематории. Прах ссыпали в одну братскую могилу в Донском монастыре в течение 1934 – 1940 годов. Также хоронили на территории Яузской больницы, Ваганьковском, Калитинковском, Рогожском и других кладбищах. Потом стали уже хоронить на землях, принадлежащих НКВД – на Бутовском полигоне и территории совхоза "Коммунарка".
В палачи, как правило, отбирали малограмотных, с неполным начальным образованием, низкой политической грамотностью, облагораживая их степенью – "комендант".
Василий Блохин был пастухом. Не зная отдыха, не считаясь со временем, мог сутки напролет, расстреливать. Был большим аккуратистом, каждый раз свой рабочий фартук отмывал от брызг крови жертв. Он был обер-убийцей, истинным "стахановцем по убою", как Стаханов по забою, только в руках Блохина был пистолет, а у Стаханова отбойный молоток. Блохину, по-бюрократически скромно называемому, как и всех палачей, "исполнителем смертных приговоров", подавали элиту. Он лично расстрелял маршалов: Михаила Тухачевского, Григория Кулика, Николая Егорова, командармов Иону Якира, Иеронима Уборевича, Фриновского, генерала армии Меркулова, известного политического детеля Павла Постышева, архиепископа Питирима, бывшего главаря НКВД Николая Ежова, который, будучи при исполнении, хранил в сейфе наследие от Ягоды – две пули, завернутые в бумажки, извлеченные из тел Каменева (Розенфельда) и Зиновьева (Радомысльского). Ежов арестовал писателя Исаака Бабеля, и прах обоих, палача и жертвы, сожженных в крематории, смешался в одной братской могиле. Блохин также расстрелял знаменитого театрального режиссера Всеволода Мейерхольда, и не менее знаменитого журналиста Михаила Кольцова, целую шеренгу партийных деятелей – И.Смилгу, Л.Карахана, А.Косарева, В.Чубаря. И никто из маршалов, отличающихся храбростью, не посмел даже оказать сопротивление.
Ежов арестовал писателя Исаака Бабеля, и прах обоих, палача и жертвы, сожженных в крематории, смешался в одной братской могилеВот, как его весьма "литературно" описал такой же расстрельщик, начальник управления НКВД Калининской области Токарев:
"…Генерал-майор Василий Блохин лично расстрелял 20 тысяч, а по некоторым архивным данным 50 тысяч осужденных. Руководил массовым расстрелом польских офицеров в Катыни, весной 1940 года, и получил свой первый орден Красного знамени. На его счету 700 казненных поляков. Вообще, систематически дневной нормой расстрела было – 250 человек".
Генерал-палач Василий Блохин получал удовольствие от убийства "врагов народа", особенно — еще недавно высокопоставленных. Фото: WikipediaПалач ужаснулся палачу:
"Он натянул спецодежду – коричневую кожаную кепку, длинный кожаный коричневый фартук, коричневые кожаные, длинные, выше локтей, перчатки. Я увидел палача…"
Блохину вручили именной "маузер". Но он предпочитал "вальтер": меньше нагревается. Под его личным наблюдением тела расстрелянных им жертв, сжигали в крематории Донского монастыря, первом в СССР, который находится за монастырским кладбищем, рядом с церковью преподобного Серафима Саровского. Кремационные печи немецкого производства, той же фирмы, поставлявшей такие печи в Аушвиц и Бухенвальд.
Блохин любил хвастаться тем, что расстрелял Всеволода Мейерхольда, любимого персонажа послужного расстрельного списка палача. Общий прах ссыпали в общую яму. На этом месте, на Донском кладбище – братская могила номер один. Над ней циничная надпись – "Общая могила невостребованных прахов".
Верх могилы заставлен табличками. Вот, несколько из них – "Тухачевский Михаил Николаевич. 1893-1937. Маршал Советского союза". "Уборевич Иероним Петрович. 1896-1937. Командарм первого ранга". "Якир Иона Эммануилович. 1896-1937. Командарм первого ранга". "Енукидзе Авель Софронович. Секретарь ВЦИК".
По иронии судьбы палач Блохин похоронен в минуте ходьбы от этой братской могилы своих жертв. У входа в Донское кладбище. Вечный позор беззвучно вопиет над его могилой. После смерти Сталина и ареста Берии, Блохин превратился в то, чем он был на самом деле – в блоху. Его лишили звания, отобрали все ордена. От обиды, досады и "несправедливости" Блохин сдох. По некоторым данным, он сошел с ума, умер в феврале 1955 года.
Донское кладбище. Братская могила с вечным огнём. Фото: Wikipedia / NVOСледователь Заковский, из той же когорты ни над чем не задумывающихся убийц, с лихой размашистостью расписался на списке 509 осужденных, приговоренных "тройкой" к расстрелу.
В Израиле был единственный случай: повешение Адольфа Эйхмана тюремным служащим Шаломом Надиром. Согласился он, лишь просмотрев фильм о нацистском преступнике. Эйхман ступил на люк с петлей на шее. Надир должен был лишь нажать на рычажок. Но у него был нервный стресс, психический срыв. Его отправили в санаторий. Не помогло. Кошмары преследовали его долгое время.
Советских палачей кошмары не мучали.
Вторым чемпионом по расстрелам следует, вероятнее всего, назвать латыша Петра Ивановича Маго. Эта личность, по моему, совмещает в себе двух "вражин" из Библии – Гога и Магога. Кличка у него была "Человек-смерть". Он был батраком, закончившим два класса приходской школы. Вместо средней школы, он десять лет не выпускал из рук нагана, набив, как он говорил, "мозоли". Расстрелял более десяти тысяч человек. Пил до потери сознания, спился и помер еще до войны.
Бывший латышский пастух Эрнест Мач был уволен из НКВД с диагнозом – псих. Он долго работал в одной связке с братьями Щигалевыми, самыми известными палачами сталинской эпохи. Старший Вася, с четырехклассным образованием, работал подмастерьем у сапожника. Можно выстроить сапожный ряд, начиная с отца Сталина, по принципу – "два сапога пара". В 1937 году старший Щигалев уже сотрудник НКВД по особым поручениям.
Младший Иван кончил три класса. Уникальность этих братьев состоит в том, что они были увековечены Достоевским в романе "Бесы". Федор Михайлович придумал Щигалева и щигалевщину, как уродливое порождение социальной идеи.
Безграмотный рабочий Петр Яковлев работал в личном гараже Ленина и Сталина. Дослужился до полковника. От стрельбы потерял слух. Родители, жена и дети не знали, чем занимается отец. Подполковник Емельянов был уволен из НКВД с диагнозом – "Шизофрения, связанная с долголетней оперативной работой в органах".
В начале девяностых я привез в Москву делегацию ивритских писателей в самые горячие дни, когда, казалось, русское население, именно, население, так и по сей день не доросшее до понятия "народ", после семидесяти четырех лет расстрелов и посадок, пробудилось от спячки, и воистину сме’ло смело’ ГКЧП, вышло на улицы, митинговало.
Я, проведший здесь два года на Высших литературных курсах, не узнавал города. Его запутанный лабиринт я, можно сказать, тогда "прошерстил" вдоль и поперек. Этот город, по сути, стал главным героем моего романа "Лестница Иакова". И садовые кольца мерещились мне кольцами Дантовского Ада, ложно, подобно потемкинским деревням, прикрытые "городом Солнца" Томмазо Кампанеллы. Утопический коммунизм казался вечным лабиринтом, в котором свирепствовал Минотавр, хитро обернувшийся свирепым усатым осетином, о котором великий врач Бехтерев обронил "друзьям" – "Сегодня смотрел типичного параноика", и в считанные часы после этого лишился жизни.
Можно покинуть город, страну, но никогда – Лабиринт. Вероятно, спасало меня, что я не Тезей, а ротозей, переживший многих друзей, так и не сумевших покинуть этот Лабиринт, хотя только об этом мечтавших.
И Минотавр уже дышал на ладан, что был свыше задан, но, как истинный параноик, был уверен в своем бессмертии. Каждой душе в этой стране он привил чувство страха, что ее в вечной засаде поджидает смерть, и это чувство превратил в неотступное ощущение ее существования.
Пишут и пишут упертые сталинисты, и затаившееся в щелях, как тараканы, неистребимое племя доносчиков – племя особо опасных, отпетых преступников, совершавших убийство авторучкой, выстукиванием доносов на пишущих машинках, простыми ручками и чернильницами-невыливайками. Иногда они надевают маски неверящих: откуда всё известно? Есть хоть один акт о расстреле с подписями и печатью?
Вот он, такой акт, написанный от руки:
"Акт. Тридцать восемь (38) трупов нами приняты и преданы кремации. Комендант НКВД Блохин (подпись). Начальник отделения первого отдела (Гос. Центр. Архив). Печать и подпись. 22/V111-37".
Чей-то комментарий: "…Вся подлая сволочь только и тявкает о "фальшивых документах", ни на что эти лживые ленинцы-сталинисты больше не способны".
В 2014 году я последний, по времени, раз посетил Москву. Обычно я начинал свое движение с "заднего двора" – нового Донского кладбища, где хоронили в течение всего двадцатого века, включая три братские могилы упомянутых мной жертв сталинских репрессий.
Отыскал могилу актера Валентина Никулина, который в 1994 выступал на моем шестидесятилетии в Доме писателей в Тель-Авиве вместе с Михаилом Казаковым, благословенной памяти. Прошел мимо могил "разведчиков" – Иосифа Григулевича и Павла Судоплатова. Мимо Татьяны Лиозновой, снявшей многосерийный фильм "Семнадцать мгновений весны" и Георгия (Гоши) Полонского, автора сценария фильма "Доживем до понедельника", прекрасного музыканта, трубача Тимофея (Тевеля) Докшицера, правозащитника Кронида Любарского, поэта Евгения Ароновича Долматовского, и совсем недавно, в том же 2014, похороненного на 97 году жизни, легендарного руководителя театра на Таганке Юрия Петровича Любимова, с которым подолгу сиживал в кафе театра "Габима", беря у него интервью, опубликованное в журнале Союза ивритских писателей "Мознаим". То были восьмидесятые годы, когда его лишили русского гражданства. В те дни он ставил в "Габиме" пьесу Исаака Эммануиловича Бабеля "Закат".
Мы долго обсуждали феномен антисемитизма. В России, говорил я, нескоро успокоится волна этого позорного феномена. При "кремлевском корифее", казалось, антисемитизм раскручивали с секундомером. Забег шел до потери дыхания. И надо же, что это случилось именно в еврейский праздник Пурим. Название от слова "пур"– жребий. В разгар забега "корифей" сошел с дистанции.
По неписанному закону игры слов – "российский" и "расистский" – не только рифма, но и скрытое притяжение друг к другу. И чем больше это отрицается, тем сильнее сближается. Это как у Маяковского – "Партия и Ленин – близнецы-братья".
Ныне накопившийся сарказм, подобный саркоме в отношении 100 лет революции невозможно прикрыть хирургически – отсечь бледными лентами кинематографа типа "Демон революции" или "Троцкий": это – как сорвать бинт с незаживающей раны или пытаться размахивать руками при неизлечимой проказе.
http://www.isrageo.com/2018/04/19/prekr246/
Наконец-то выгнали вон еврея Литвинова!
Карикатура на Литвинова из русской эмигрантской газеты 1930-х годов. Фото: Wikipedia / Mod - Последние Новости
Не так уж часто Сталин радовал Гитлера и его окружение. Но, отправив в отставку наркома иностранных дел Максима Литвинова и начав кадровую чистку в его ведомстве, словно пролил бальзам на сердце фюрера
Борис ДИВИНСКИЙ
21 августа 1902 г. Департамент полиции разослал секретный циркуляр:
«Господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам жандармских и полицейских управлений, на все пограничные пункты Российской империи!».
Циркуляр предписывал: поймать «опаснейших преступников» и препроводить их под усиленным конвоем в Сибирь».
Российские жандармы ловили «искровцев», сбежавших из киевской тюрьмы (так называемого «Лукьяновского замка»). Еще бы, ведь 24 года ни одному «политическому» это не удавалось. Список беглецов, с особыми приметами, был разослан всем охранным отделениям Российской империи. Пятым в этом списке значился Макс Валлах – запасной рядовой из вольноопределяющихся 2-го разряда, мещанин из Белостока Гродненской губернии, родившийся 4 июля 1876 года, вероисповедания иудейского, воспитывался в Белостоке в еврейских хедерах.
Многочисленное еврейское население, жившее тогда в этом городе и работавшее, в основном, на небольших фабриках, первоначально было опорой на западе Российской империи созданной в это время мелкобуржуазной еврейской партии Бунд. Позже «властителями дум» стали социал-демократы. Их идеи не обошли и семью мелкого банковского служащего Валлаха, воспитывавшего четырех сыновей и трех дочерей.
О первых шагах старшего сына, Макса, избравшего позже псевдоним Литвинов, известно из его первой автобиографии: образование получил в среднем учебном заведении. За бытность на военной службе (вольноопределяющимся) самостоятельно изучал социально-экономические вопросы, иностранные языки, знакомился с учением Маркса, вступил в 1898 г. в ряды РСДРП, был пропагандистом в рабочих кружках. После удачного побега из тюрьмы Литвинов осенью 1902 г. попадает в Швейцарию, где в Цюрихе знакомится с Владимиром Лениным. Позади тюрьма, побег, переход границы…
О революции в Петрограде 25 октября 1917 г. Литвинов узнает, находясь уже в Лондоне. Первое советское правительство – Совнарком – возглавил Ленин, наркомом по иностранным делам был назначен Лев Троцкий (Лейб Бронштейн). А утром 3 января 1918 г. радиостанция Петрограда передала сообщение Советского правительства о назначении Максима Литвинова полномочным представителем Российской Советской республики в Англии. В тот же день это сообщение было опубликовано всеми вечерними лондонскими газетами. Отныне и навсегда закончилась жизнь Литвинова, как политического эмигранта. Позади 20 лет, отданных делу революции. И каких лет!
Он прошел через тюрьмы России, Франции, Германии; был агентом «Искры», членом Киевского, Рижского, Северо-Западного комитетов РСДРП; членом администрации «Заграничной лиги русской революционной социал-демократии»; руководителем транспортной организации большевиков; был поставщиком оружия в Россию для подготовки вооруженного восстания; избирался представителем ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро; делегатом двух дооктябрьских съездов партии, секретарем большевистской колонии в Лондоне – и это далеко не все обязанности, которые он выполнял в подполье с 1898 по 1917 год…
Но министр иностранных дел Англии Бальфур не принял Литвинова, поскольку Англия не желала признавать «большевистскую Россию». В то же время он не мог отвергнуть официальную ноту полномочного представителя великой державы, поручив осуществлять связь с Литвиновым одному из высших чиновников Мининдела. Так началась дипломатическая деятельность Литвинова. Английская газета «Уикли диспетч» опубликовала 20 января 1918 г. статью «Литвиновы у себя дома». В ней, в частности, сообщалось, что «два года назад Литвинов женился на молодой англичанке Айви Лоу, многообещающей писательнице-романистке. Мать Айви – дочь полковника английской армии. Сама Айви происходит из семьи венгерских евреев, эмигрировавших в Англию.
Айви Лоу (теперь Айви Литвинова) политической деятельностью мужа не интересовалась. Это был чуждый ей мир. Уже после Октябрьской революции она только спросила мужа:
«А ты знаешь Ленина?».
Тот ответил:
"Конечно, и давно".
Так она узнала, что много лет к ним в дом приходили его письма, а их лондонская квартира была штабом большевистской эмиграции.
Фото: Wikipedia / RIA Novosti archive, image #409024 / Владимир ГребневВ 1921 г. Литвинов назначается заместителем наркома по иностранным делам. Семья переезжает в Москву. В 1930 г. он уже нарком по иностранным делам СССР. Но вскоре в стране начинаются черные времена. Наступают годы Большого террора. Поводом послужило убийство в Ленинграде члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б), первого секретаря Ленинградского обкома партии Сергея Кирова. В день его убийства – 1 декабря 1934 г. – высший законодательный орган — ЦИК СССР, по инициативе Сталина, ставшего в 1922 г. генсеком партии, издает постановление, которым органам НКВД предписывается немедленно приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания (расстрелы).
В Европе тревожные ожидания будущей большой войны, к которой готовится германские нацисты, пришедшие к власти в 1933 г.
Работать Литвинову становилось все труднее. Хотя он еще и стоял во главе советской дипломатии, но стал замечать, что вокруг него постепенно образуется вакуум. После XVIII съезда партии, состоявшегося в 1939 г., зам. наркома иностранных дел Потемкин по поручению Сталина публикует статью о серьезных недостатках в работе наркомата. В аппарат приходят на работу новые лица, назначенные без ведома наркома. Многие советские полпреды шлют свои донесения непосредственно председателю Совнаркома Молотову, минуя Литвинова. Выясняется, что дипломатические функции на местах переданы торгпредам, а торгпред СССР в Берлине имеет постоянные контакты по дипломатическим вопросам непосредственно с Молотовым. Литвинов понял, что он не в силах изменить положение дел, пишет в правительство заявление об отставке, которое не направляет, а прячет в сейф и пока остается на своем посту.
Утром 27 апреля 1939 г. его вызывают к Сталину. При этом присутствовал советский посол в Англии Иван Майский (его судьба сложилась следующим образом: более 10 лет – в должности посла СССР; с 1943 г. – заместитель министра иностранных дел СССР, в 1952 г. арестован, как английский шпион. Освобожден в 1953 г. сразу же после смерти Сталина).
Майский так вспоминал обстановку в кабинете Сталина в день вызова Литвинова.
«Я впервые увидел, каковы отношения между Сталиным, Молотовым и Литвиновым. Обстановка в кабинете была накалена до предела. Если Сталин выглядел внешне довольно спокойно, то Молотов буйствовал и всячески наскакивал на Литвинова, обвиняя его во всех смертных грехах». На следующий день Майский выехал в Лондон. 3 мая, на большом дипломатическом приеме, к нему подошел китайский посол и спросил: «Вы уже знаете новость? Литвинов ушел в отставку».
А вот что происходило в те дни в Москве. В Ночь с 3 на 4 мая здание Наркоминдела было оцеплено войсками НКВД – ожидался приезд Берии. Прибывшие раньше Молотов и Маленков (тогда – секретарь ЦК партии) сообщили Литвинову об его снятии с поста наркома.
Между прочим, начало партийной карьеры Маленкова сложилось довольно интересно. Будучи инструктором ЦК партии, он имел общественную нагрузку заместителя секретаря первичной партийной организации ЦК. Уходя в отпуск, секретарь передал дела своему заместителю. Маленков, просматривая дела всех состоящих на учете в цековской парторганизации, обнаружил непорядок в учетной карточке генсека. Тогда Маленков, набрав по вертушке номер телефона Сталина, попросил принять его. Сталин ответил: приходите. Войдя в кабинет, Маленков сказал: «Товарищ Сталин, по Уставу Вы должны быть исключены из партии: ведь с 1922 г. вы не платите взносы. Удивившись, Сталин ответил: если это так на самом деле, то вы правы, и тут же дал по телефону распоряжение уплатить его партвзносы.
Сталину понравился авантюризм молодого человека, и в течение года, он перепрыгнул из инструктора в секретари ЦК, а затем стал членом Политбюро и доверенным лицом вождя. Сталин поручил Маленкову, кроме всего прочего, прокурорский надзор за следственными делами всей арестованной к тому времени партийной верхушки.
Литвинов перед депортацией из Великобритании в 1919 году. Фото: Wikipedia / Общественное достояниеОколо 10 часов утра следующего дня Литвинов уехал домой, на дачу. Там уже находился взвод охраны НКВД. Правительственный телефон был отключен. Литвинову удалось по городскому телефону позвонить в кабинет Берии:
«Зачем понадобилась эта комедия с охраной?».
Берия, хохотнув, ответил:
«Максим Максимович, да вы себе цены не знаете. Вас же охранять надо!».
К 12 часам в здании Наркоминдела снова появились Молотов и Берия. Никого из сотрудников в здание не пускали. Затем Молотов объявил Литвинову, что отныне наркомом является он, и что ему поручено навести в наркоминделе должный порядок.
Через несколько дней в наркоминделе состоялось собрание сотрудников. Новый нарком, обращаясь к Литвинову, сказал:
«В наркомате, в самом его сердце, работали иностранные шпионы! А пригрели их вы!».
После отстранения Литвинова были арестованы многие сотрудники наркомата. Их брали на улицах, вытаскивали из квартир, арестовывали прямо в служебных кабинетах. Все арестованные, работавшие ранее с Литвиновым, вскоре погибли в тюрьмах и лагерях.
Уже тогда Федор Раскольников, успевший скрыться за границей, в своем знаменитом «Открытом письме» написал Сталину то, на что не решился бы никто другой:
«Зная, что при нашей бедности в кадрах, особенно ценен каждый опытный и культурный дипломат. Вы же заманили в Москву и затем уничтожили одного за другим почти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат Народного комиссариата иностранных дел».
Надо отметить, что после ХХ съезда партии все репрессированные сотрудники наркоминдела были реабилитированы, но посмертно.
Отставка Литвинова вызвала большой резонанс среди правительств многих стран мира: они созывали совещания, обсуждали задачи дипломатов в сложившихся новых условиях. После отставки Литвинова в мировой прессе обсуждался вопрос: как Литвинов уцелел во время кровавых сталинских репрессий? Это вопрос сложный…
Начать надо с того, что в годы Большого террора жесточайшим репрессиям и включением в расстрельные списки, утверждаемые лично Сталиным, подвергались наиболее выдающиеся, виднейшие деятели коммунистической партии и советского государства, занимавшие более видное положение, чем Литвинов. В первую очередь уничтожались члены Политбюро, а Литвинов никогда туда не избирался. Более того, для Сталина был важен и тот факт, что Литвинов за все годы своей политической, дипломатической и государственной деятельности никогда не входил ни в какую оппозиционную или фракционную группировку. Ведь именно такую формулировку Сталин блестяще использовал для расправы со своими политическими противниками при вынесении им смертных приговоров.
Есть и еще одна важная причина, почему после снятия Литвинова с поста наркома он не был подвергнут репрессиям: Сталин держал его «в своеобразном резерве». Это требует пояснения. Интересно высказывание Литвинова в узком кругу своих друзей о Сталине:
«Восточных правителей, всех этих шахов и прочих деспотов, он еще может обвести вокруг пальца. Но запомните: западный мир, западная политика – это не для него. С этим он не совладает».
Самый большой праздник в эти дни был в нацистской Германии. В официальных кругах царила нескрываемая радость: наконец-то выгнали вон еврея Литвинова! Ведь это был тот, кто все время боролся против гитлеровских политиков.
В своей речи, опубликованной в газете «Правда» 1 ноября 1939 г., новый нарком иностранных дел СССР Молотов раструбил на весь мир, что «Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру!». Это вводящее в заблуждение и деморализующее народ заявление было сделано в то время, когда гитлеровская Германия уже фактически развязала Вторую мировую войну и вела военную, политическую и дипломатическую подготовку к нападению на Советский Союз.
Медленно тянулись тоскливые месяцы вынужденного простоя… Литвинов большую часть времени проводит за городом. Изредка его навещают только самые близкие друзья. В 1940 г. Литвинов написал письмо Сталину. Просил работу. Но вызвал его не Сталин, а один из секретарей ЦК партии Жданов. Предложил пост председателя комитета по вопросам культуры. Литвинов отказался, ответив, что это не его область деятельности. Вскоре его вывели из состава ЦК ВКП(б).
На пленуме ЦК Литвинов остался верен себе. В своем выступлении он сказал: «Мое более чем 40-летнее пребывание в партии дает мне право сказать откровенно все, что я думаю по поводу произошедшего». Далее он говорил о необходимости и возможности, если уж не удастся избежать войны, то хотя бы оттянуть ее и активно готовиться к обороне. Но в чем он был твердо убежден, это то, что Германия, несмотря ни на что, все равно в ближайшее время нападет на Советский Союз. Но это уже будет конец для Гитлера.
Речь Литвинова длилась всего 10 минут при полной тишине зала. Лишь Молотов бросал реплики, пытаясь прервать Литвинова. Сталин вначале молчал и прохаживался по залу. Затем начал говорить и резко отмел все, о чем говорил Литвинов. Когда же Сталин закончил свою речь, Литвинов прямо спросил у него: «Так что же, вы считаете меня «врагом народа»? Сталин остановился и, медленно растягивая слова, сказал: «Врагом народа мы вас не считаем. Считаем честным революционером». Но Литвинов еще не знает, что за его спиной, с ведома Сталина, уже фабрикуются материалы против «врага народа» Литвинова…
В те дни в кабинете Берии допрашивали арестованного еще в 1939 г. Евгения Гнедина, заведующего отделом печати наркоминдела. Как он сам рассказывал позже, чудом оставшись в живых, Берия и его заместитель Кобулов посадили меня на стул, сами сели по обе стороны от меня и ударами кулаков по голове устроили игру «в маятник». Били «смертным боем», выбивая из меня показания против Литвинова. Я терял сознание, меня обливали водой и снова продолжали избивать. Однако никакого компромата на Литвинова им выбить так и не удалось.
Сталин, будучи необычайно подозрительным и недоверчивым, поверил, что заключенный Молотовым и Риббентропом пакт о ненападении не будет нарушен, по крайней мере, на протяжении длительного времени. Вспомним эпизод, описанный в мемуарах маршала Георгия Жукова, а именно, реакцию Сталина на сообщение о нападении гитлеровских войск на Советский Союз. «Сталин впал в тяжелейшую прострацию, уехал срочно на свою ближнюю дачу. Никто, кроме его личной охраны, не знал, ни где он, ни что с ним. Пошатнулась его вера в собственную «гениальную прозорливость». Выступить по радио в день начала войны он так и не решился, поручив это Молотову. Так прошло 8 часов с начала войны. Лишь 3 июля Сталин выступил по радио, обратившись к народу со знаменитыми словами: «Братья и сестры, друзья мои!».
Из дневника Литвинова. Утро 22 июня началось как обычно. Встал рано, читал газеты. В них сообщалось об открытии в Киеве нового республиканского стадиона, где состоится матч на первенство СССР по футболу, о том, как советские люди отдыхают на курортах Крыма и Кавказа. Внимательно прочитал телеграммы из-за рубежа. Агентство «Гавас» сообщало, что французские войска эвакуировались из Дамаска, а английские вошли в этот город. Английское правительство призвало население к жесткой экономии топлива в домах; из США передавали об успешном завершении переговоров с профсоюзом автомобильных рабочих; президент Рузвельт отдал приказ о закрытии всех итальянских консульств…».
В 10 часов утра пошел гулять в сопровождении охраны. Вернувшись с прогулки, включил радиоприемник. Взволнованный диктор объявил, что в 12 часов дня будет передано важное правительственное сообщение. Через несколько секунд началось выступление Молотова. В тот же день написал письмо Молотову, просил предоставить работу. Молотов вызвал через несколько дней. Был сух и официален. Спросил, на какую должность претендую? Только на вашу. Разговор явно не получился.
Вскоре Литвинову позвонили из Кремля. Сталин просил приехать. «Будет беседа с иностранными дипломатами, подготовьтесь». Литвинов прибыл в своей обычной толстовке, которую он носил последние годы. Сталин поздоровался с Литвиновым, покосился на толстовку, спросил, почему тот не в черном костюме? Литвинов флегматично ответил: «Моль съела». На следующий день после вызова в Кремль Литвинова зачислили на работу в наркомат иностранных дел. Зарубежная пресса быстро разнесла весть о том, что Литвинов был в Кремле и принят лично Сталиным. Литвинов начал писать статьи для ведущих английских и американских газет и журналов. По поручению Сталина он выступил по московскому радио с обращением к народам мира, говорящим на английском языке. Через несколько часов все зарубежные агентства сообщили, что Америка, Англия, Канада, Австралия внимательно слушают Литвинова. На следующий день его выступление было опубликовано во всех советских газетах.
В октябре 1941 г., когда гитлеровские войска были под Москвой, Сталин в присутствии маршала Жукова спросил у Берии, есть ли у кого-нибудь контакты с Гитлером. Берия ответил: «Только через Болгарию». «Нужно наладить контакт, — сказал Сталин. Нужно начать переговоры с Гитлером об окончании войны на условиях аннексии захваченных немцами территорий Белоруссии, Украины и России». Источником этой версии называют маршала Жукова, который якобы очень осторожно говорил об этом в кругу самых близких друзей. Известно также, что 9 ноября 1941 г., через два дня после военного парада на Красной площади, Сталин с помощью начальника отдела зарубежной пропаганды ТАСС Мельникова, внимательно слушал синхронный перевод речи Гитлера по радио. Ни о каком сепаратном договоре, естественно, не могло быть и речи. Наоборот, Гитлер оповещал мир о скором взятии Москвы.
В то время Литвинов жил на подмосковной даче, где охрана вырыла бомбоубежище. Но он не обращал внимания на воздушные налеты и не хотел прятаться. Утром 16 октября 1941 г. В Москве началась массовая эвакуация заводов и фабрик. Толпы людей потянулись на восток. Вечером того же дня начальник охраны предложил Литвинову немедленно выехать в Куйбышев. Поезд тащился медленно, пропуская эшелоны. Лишь на седьмые сутки прибыли на конечный пункт. Но уже в начале ноября 1941 г. положение Литвинова круто изменилось.
Поздно вечером из Москвы в наркомат дежурному позвонил Молотов. «Передайте Литвинову следующее: «Он назначен заместителем наркома иностранных дел и одновременно послом Советского Союза в Соединенных Штатах Америки. Внимательно проследите, как Литвинов на это отреагирует и немедленно доложите мне его ответ». Через десять минут дежурный уже стоял в крошечной прихожей служебной квартиры Литвинова. Тот сосредоточенно о чем-то думал. Потом сказал: «Ну что ж, обстановка такова, что есть только один выход. Передайте, что я готов выполнить любое поручение». «Товарищ Молотов просил у вас узнать, когда вы можете вылететь в Москву. Товарищ Сталин ждет. Самолет на аэродроме». Связавшись с Молотовым, дежурный доложил ему о разговоре с Литвиновым. «И это все?». «Так точно!». На следующий день самолет вылетел в Москву. Там в это время была объявлена очередная воздушная тревога.
В Кремль Литвинов прибыл в назначенный час, и его сразу же принял Сталин. На этот раз он встретил его довольно приветливо, тепло поздоровался. Как будто и не было вывода из ЦК. Глуховатым голосом Сталин формулирует задачи дипломатической миссии Литвинова.
«Главное – торопить американцев со вступлением в войну против Гитлера». «Кого я могу взять с собой в Америку?» — спросил Литвинов.
«Кого хотите», — ответил Сталин.
Через 9 дней, после вручения президенту Франклину Рузвельту верительных грамот, Литвинов пишет детям в Москву: «Работы у меня много. Приходится делать много визитов и принимать множество народа. Страшно устаю и не успеваю выспаться». Каждое свое выступление перед американцами он заканчивал одними и теми же словами:
«Господа, нужен второй фронт!».
В начале апреля 1943 г. Литвинова взвали в Москву. Корреспонденты осаждали его расспросами. Он коротко отвечал, что едет по вызову правительства, а жена пока остается в Вашингтоне. Литвинов решил не откладывать отъезд. Подготовил необходимые инструкции для сотрудников посольства. Позвонил Рузвельту, что уезжает в последние дни недели. В Москве на аэродроме его встречала дочь Татьяна. Полгода Литвинов все еще продолжал числиться послом в Америке. Молотов его игнорировал. Лишь тогда, когда возникал какой-либо служебный вопрос, он был любезен, расспрашивал, советовался. Потом все шло по-прежнему. Вышинский, занимавший тогда пост первого заместителя Молотова, пример брал с начальника.
В конце лета 1943 г. послом в США был назначен Андрей Громыко. Литвинов оставлен в Москве на посту заместителя наркома иностранных дел. Незадолго до конца войны на прием в английское посольство прибыл Сталин. На этом приеме присутствовали многие советские дипломаты, в том числе Литвинов. Неожиданно Сталин подошел к нему, поздоровался и предложил выпить «на брудершафт». Литвинов ответил: «Я не пью, врачи запретили». «Ничего, — сказал Сталин, — считайте, что мы уже выпили «на брудершафт». На следующий день Литвинов получил просторный кабинет рядом с Вышинским. После Победы Литвинов около года работает в Наркоминделе. 10 февраля 1946 г. его избрали депутатом Верховного Совета СССР.
17 июля 1946 г. Литвинову исполнилось 70 лет. На следующий день ему позвонил Деканозов, также занимавший пост заместителя наркома:
«Приходите, я жду вас».
«Мне поручено сообщить, что вы освобождены от работы».
Так закончилась дипломатическая деятельность Максима Литвинова.
Из воспоминаний Наталии Вовси-Михоэлс:
"Мои родители были в дружеских отношениях с Литвиновым, а во время пребывания Михоэлса в Англии Литвинов находился там, как посол Советского Союза. В 1946 году они снова встретились в санатории «Барвиха», и в тот период особенно сблизились. Литвинов был тогда в немилости у правительства и, как каждый в его положении, понимал, чем это чревато. Однако умер он в своей постели от тяжелого сердечного заболевания. 2 января 1952 г. мы поехали хоронить Литвинова. Гражданская панихида была назначена на площади Воровского, где тогда размещался МИД. Посреди пустого холодного зала стоял гроб. Зимний тусклый свет едва проникал сквозь заледеневшие стекла. Вдоль стены на стульях разместилась семья покойного. Время о времени какой-нибудь храбрец возникал в дверях, пугливо озираясь, прощался с гробом и, даже не подходя к семье, быстро удалялся. В основном в зале сидели пожилые женщины в кожаных «комиссарских» куртках – старые революционерки. Однако изредка появлялись и деятели нового образца: все, как на подбор румяные молодые люди в костюмах и при галстуках, все на одно лицо.
Могила Максима Литвинова на Новодевичьем кладбище в Москве. Фото: Wikipedia / Сергей СемёновВремя тянулось. Шел уже первый час дня, а панихида, назначенная на десять, все не начиналась. Молодые люди явно занервничали. Наконец, выяснилось, что не могут начать из-за того, что обыскав всю квартиру покойного, так и не нашли его орден. А тогда в СССР было приняло хоронить со всеми регалиями, которые обязательно размещались у гроба на атласных подушечках. Стали донимать вопросами Айви, вдову Литвинова.
«Откуда я знаю, где орден, — устало отвечала она, — наверное, завалился дома за книжную полку».
Ситуация принимала затяжной характер. Наконец, мне пришло в голову предложить молодым людям съездить к нам домой за папиным орденом. Когда они вернулись, сразу же дали команду: «Можно начинать». Управились с панихидой быстро. Затем отправились на Новодевичье кладбище. Впереди гроба несли папин орден. «Получите обратно в проходной Кремля», — сказали мне. А через год орден отца хоронили вторично".
Из воспоминаний министра внешней и внутренней торговли СССР Анастаса Микояна (1968 г.):
"Скажу о главном. В 1933 г. М.М.Литвинов успешно провел переговоры с президентом США Ф.Рузвельтом, завершившиеся установлением дипломатических отношений между двумя странами. В 1934 г. М.М.Литвинов с большим тактом провел всю необходимую работу по вхождению Советского Союза в Лигу наций (довоенному аналогу современной Организации объединенных наций). Вспоминаю первый период Великой Отечественной войны. В сентябре 1941 г. начались тяжелые переговоры с американцами и англичанами по поводу поставок в СССР. Только с прибытием в США М.М.Литвинова мы получили кредит в сумме миллиарда долларов. Наладились поставки по ленд-лизу. Успехам переговоров способствовала личность Литвинова – тогдашнего чрезвычайного и полномочного посла СССР в США".
Свежие комментарии