КАРЛХАЙНЦ ДЕШНЕР. КРИМИНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ХРИСТИАНСТВА. ГЛАВА 10. (ОКОНЧАНИЕ). УЧИТЕЛЬ ЦЕРКВИ АВГУСТИН (354–430 гг.) ПОСЛЕСЛОВИЕ. (18)

Больше, чем уничтожение донатистов, Августина внутренне волновала долгая вражда с Пелагием, который убедительно опроверг его мрачный комплекс первородного греха вместе с маниями предназначения и милости, — собор Оранжа в 529 г их (частично буквально) догматизировал.

По данным большинства источников Пелагий был мирянином-христианином. Примерно, с 384 г или позднее он, высоко уважаемый за строгость нравов — не только декларованную, но и подтвержденную жизнью — учился в Риме, где приобрел значительное влияние на аристократию и клир. В 410 г он ищет спасения от готов Алариха в Африке, однако отправился дальше, в то время как его спутник и друг Целестий, красноречивый адвокат знатного происхождения, «enfant ternble» движения, остался в Карфагене. Там он вызывал своими выступлениями за Пелагия все большее отчуждение и в 411 г был отлучен синодом, которому он, говорят, отказался вразумительно отвечать, — после чего отправился в Эфес и получил посвящение в священники. Достойно упоминания, что Пелагий, когда он высадился летом 410 г в Гиппоне, находился в свите Меланин Младшей, ее мужа Пиниана и ее матери Альбины, — «может быть, самой состоятельной семьи Римской империи» (Вермелингер). Учитель церкви Августин тоже лишь недавно активизировал свои контакты с нею. Более того, он и другие африканские епископы — Аврелий и Алипий — убедили мультимиллионеров не разбрасывать свои богатства бедным, а лучше предоставить их католической церкви. И безмерно богатый Пиниан под давлением Верующего Августина вынужден был пообещать посвятить себя впредь только церкви Гиппона, а Августина в двух посланиях своей общине очистить от подозрения, что мотивом его нажима было богатство Пиниана. В 417 г завербованный отправляется в Иерусалим, близ которого правил другой учитель церкви, Иероним, наконец, Пиниан умирает, его жена становится настоятельницей монастыря у Йольберга, а церковь наследницей их чудовищного богатства, Мелания же святой церкви (праздник 31 декабря), — «как много наследств украдено монахами, — писал Гельвеций — Но они крали их для церкви, а церковь делала их святыми».

От Пелагия, талантливого литератора, дошло много маленьких трактатов, чья подлинность оспаривается. Однако три, по крайней мере, кажутся аутентичными Важнейшую работу «De natura»мы знаем из полемического послания Августина «De natura et gratia».Теологически главный труд Пелагия «De libero arbitrio»тоже передан фрагментарно прежде всего его противниками, вообще его учение в ходе конфронтации часто искажается.

Пелагий, впечатляющий как личность, был убежденным христианином, непременно хотел остаться в церкви и все такое, кроме публичного спора. На его стороне было множество епископов, он не отбрасывал крестной молитвы, не отрицал благодати, напротив, выступает за ее необходимость для доброго дела, конечно, и за необходимость свободного акта воли, liberum arbitrium.Греховная масса (лат)Но для него не существует первородный грех Падение Адама было его делом, но не передающимся по наследству (в крайнем случае, дурной пример), невозможно, чтобы ребенок был уже грешным, но нравственно здоровым. И как Адам мог бы избежать греха, то это может, полагает Пелагий, каждый человек, если он только захочет. С полной свободой он может принимать решения, может, исходя из собственных сил, вести себя нравственно, себя самого контролировать, себя самого делать лучшим, — вот его неотъемлемая bonum naturae «Если уж я вынужден говорить об установлении правил для нравственного поведения и для ведения святой жизни, то я выявляю прежде всего силу и особенности человеческой натуры и показываю, на что он способен, чтобы я не расточал свое время, призывая кого-нибудь на путь, на котором не способен удержаться». Согласно Пелагию, каждый человек владеет даром различать добро и зло. Каждый христианин должен, в подражание Христову примеру, заслужить своей земной жизнью — вечную. Но Пелагий, критиковавший христианство посредственностей, его этический минимализм и сам отстаивавший моральное пуританство, знал, что многие тем нерадивее, чем более мнят о своей силе воли, что они по поводу своих слабостей предпочитают жаловаться на человеческую природу, но не на свою волю. Как раз опыт моральной косности христиан определял позицию Пелагия, причем слышится также всяческая интенсивная, религиозно подчеркнутая общественная критика, а христиане призываются «чувствовать страдания других, как если бы то были ваши и быть до слез тронутыми горем других людей».

Но как раз это не было делом стреляного воробья Августина, который любил с удовольствием рассматривать вещи из большого далека, который меньше всего видел (как Пелагий) человека обособленным индивидом, а — поглощенным чудовищной наследственной виной, «грехопадением», человечество — как massa peccati, поверившую змею, «скользкому зверю, искусному в окольных путях», павшую из-за Евы, «меньшей части человеческой пары», — все же, подобно другим учителям церкви, этот тоже унижает женщину. При этом Бог не только установил для прародителей свой запрет, хотя предвидел, «что они его переступят», но еще «больше по причине», — как чудовищным образом ведомо Августину (откуда? — этот вопрос ему можно задавать часто), «чтобы они не имели никакого оправдания, если бы он начал их наказывать». Соответствуй это даже строгой справедливости, — все человечество было бы предопределено для ада. Однако в великом милосердии для спасения избрано по меньшей мере меньшинство, масса же «совершенно по праву» отброшена «Бог, покрытый славой, возвышается в справедливости своей мести». Даже на стороне католиков признают, что Августин «мало постарался», чтобы подчеркнуть «действительно всеобщееблаговоление Бога и по отношению к падшему человечеству» (Хендрикс).

Согласно doctor ecclesiae, мы испорчены от Адама, первородный грех переносится процессом размножения, практика крещения детей для отпущения грехов предполагает греховность уже грудных младенцев, благо человека зависит только от Божьей милости, воля без всякого этического значения «ошибочна», а ошибочное должно осудить «по правилам», естественно, — Бога (а это всегда означает — церкви). Однако таким образом человек превращается в марионетку, которая болтается на нитках Всевышнего, в обездушенную машину, которую направляет Бог, — как и куда он пожелает, в рай или в ад. Почему? «А потому, что он так захотел». Но почему он так захотел? «Человек, кто ты такой, чтобы призывать к ответу Бога?». Это, как и у Павла, последний вывод мудрости Августина, при этом он, с одной стороны, приобретает титул «доктор Милости», с другой, — вновь оказывается в близости к известным манихейским идеям.

Как и у донатизма, Августин вначале не находил недостатков у Пелагия, человека, который спорил с арианами и еще больше с манихейцами, был влиятельным, с высокими покровителями, как и Августин. Так что последний поначалу назвал удивительное послание-предостережение Пелагия «хорошо написанным и строгим по существу», а его самого называл «наш брат», «праведным», даже говорил, конечно, преувеличивая, о дружеских отношениях. Еще в 412 г, начиная свою критику, он обращается к Пелагию с глубоким уважением, еще в 413 г сам ему вежливо писал Очевидно, он пытался не подступать близко к другу очень богатого Пиниана, тем более что он, Августин, или же его община вызвали подозрение в дурных замыслах по поводу владений Пиниана. Однако же когда Деметрия, юная дочь Проби, одной из состоятельных семей Рима, постриглась в 414 г. в монахини и по этому поводу, среди других церковных авторов, подробные трактаты вместе с советами послали Иероним и Пелагий, Августин вновь вмешался. Он предостерег по поводу Пелагия и теперь выдал на гора — все более захваченный «causa gratiae»«Причиной милости» (лат).своим учением о предопределении, которое Иисус не провозглашал, сам Августин в молодости не защищал, — против пелагиан за более чем полтора десятилетия, до 427 г, целую дюжину полемических сочинений.

Но еще до него (и Иеронима) личный ученик Африканца Оросий начал прямую атаку на Пелагия в своей «Liber apologeticus»(до невероятности, согласно Луфсу, пристрастной книге). Он первый называет Пелагия, которого и лично оскорбил, полным именем «еретик», в то время как тот говорит об Оросии, как о «юном человеке, которого мои враги натравили на меня». И после того как Целестий тоже поспешил из Африки на Восток, в Эфес (Малая Азия), Августин, послав Оросия, хлопотал о проклятии своим противникам и у иерусалимского епископа Иоанна. Тот, однако, обвинил в «ереси» Оросия и оставил Пелагия как правоверного в своей общине. Но св. Иероним, враждовавший с верховным пастырем Иерусалима (стр. 189 и след.), сочинил обстоятельный полемический труд «Dialogi contra Pelagianos»,в котором оклеветал своего противника как грешника, высокомерного фарисея, «жирную собаку» и. тд. — как обычно, диалоги, расхваленные Августином как труд удивительной силы и красоты, достойной такой религии (В 416 г пелагиане сожгли монастырь Иеронима, его жизни грозила смертельная опасность). Точно так же перешли в атаку на Пелагия и Целестия одиозные, сосланные на Восток епископы Эрос из Арля и Лазарь из Аикса Правда, в декабре 415 г синод Диосполя (старой Лидды) в Палестине оправдал их от обвинений в заблуждении — «Лишь немногие, — писал Августин, — сведущи в законах Бога». Однако теперь — в следующем, 416 г — африканцы обвинили обоих друзей в ереси за отрицание крещения детей и молитвы — «истерично» (Чедвик) на двух соборах — в Карфагене и Милеве, равно как они оба были заклеймлены и папой Иннокентием I (402–417 гг.) в трех посланиях — «со всеми признаками «охоты на ведьм» (Браун) как «зачинщики совершенно гнусного и всеми нами целиком проклинаемого заблуждения» — решительный поворотный пункт в великом поповском споре. Одно послание Августин, ревностно агитировавший в другом месте, сочинил сам и приложил к нему для «святейшества», «кротости сердца» (suavitas mitissima cordis), «изобильному источнику» (largo fonti) еще и книгу Пелагия «о природе» вкупе со своим полемическим сочинением «De natura et gratia Dei»,«О природе и милости Бога» (лат)подчеркнув главные места для удобного чтения понтифика.

Папа Иннокентий I (с большой вероятностью, сын своего предшественника Анастасия I, в свою очередь бывшего отпрыском священника) перелистал «De natura»,нашел тоже достаточно богохульного, однако воздержался от формального проклятия книги в целом. Ибо хотел он теперь быть расположенным к Пелагию или нет, однако побаивался сомкнутой фаланги африканцев, которые только что совместно с государством уничтожили донатистов. Великолепно, с холодным высокомерием, если даже не просто добропорядочно, римлянин выпутался из затруднительного положения в январе 417 г. в трех специальных посланиях. С одной стороны, он не окончательно отступился от Пелагия и Целестия, но — оставил за ними при отречении (обычное лекарство, обычный яд) возможность восстановления в церкви, во всех трех посланиях он принимает позу лечащего врача. С другой стороны, он не мешал африканцам, напротив, подтвердил их решения и осудил «ересь», так что Августин — папой, впрочем, полностью проигнорированный — в проповеди от 23 сентября 417 г вскричал «С делом покончено«Дело сделано, о если бы когда-нибудь поставить пределы заблуждениям» (лат)» «Causa finita est, utinam aliquando finianur error!». Однако если даже и было покончено с заблуждением, — позднее изречение переделано в летучее «Roma locuta, causa finita».«Рим сказал, дело сделано» (лат)

Но Августин ликовал слишком рано. Насколько сильно сидела «ересь» (распространившаяся в Южной Италии и Сицилии, Северной Африке, в Далмации, Испании, Галлии, Британии, на острове Родос, в Палестине, Константинополе, в Святом городе тож), обнаружилось уже три месяца спустя, после смерти Иннокентия I — 12 марта.

Ибо преемник Зосим (417–418 гг.) весьма дружелюбно принял Целестия, который — тем временем уже священник — приехал из Эфеса, чтобы самому проинформировать папу. Он подверг его суровому испытанию, услышал, что Целестий верит в необходимость крещения детей и полностью подчиняется приговору апостольского трона, велел просмотреть все акты и «не обнаружил» «ни тени сомнения» в верованиях «еретика». Объявил обвинения епископа Эроса и Лазаря (стр.427) ничтожными, обвинил африканский епископат в поспешности, небрежности и потребовал жесткой ревизии приговора. Вскоре после этого поступило также письмо Пелагия (адресованное еще Иннокентию) вместе с новой книгой, и Зосим нашел Пелагия, за которого к тому же усиленно хлопотал новый иерусалимский епископ Прайл, также стоящим выше подозрений, во всех важных вопросах — ортодоксальным, человеком высокого нравственного настроя и проникнутого уважением к папскому авторитету. Так папа во второй раз обратился к Африке «Если б вы, возлюбленные братья, могли присутствовать, — писал Зосима — Как глубоко был взволнован каждый из нас! Почти никто из присутствовавших не мог удержать слез, что человек столь истинной веры мог быть обвинен» Папа говорил о ложных свидетелях и поучал Августина «Это знак в высшей степени порядочных убеждений, в плохое очень тяжело поверить». Он критиковал «эти вопросы с подвохом и глуповатые дебаты», любопытство, необузданную речивость, злоупотребления «даже Священным писанием». «Даже выдающиеся мужи не свободны от этого». И он цитирует, со своей стороны, Библию «При многословии не миновать греха» (Притчи, 10, 19).

Короче, папа потребовал от африканцев полной реабилитации обоих. Но обвинители, страшно озадаченные, возмущенные, как ни в чем не бывало, продолжали интриги и подкупы. Говорят, что некоторым господам за счет бедных были подброшены деньги. А 80 нумидийских племенных жеребцов в ходе спора о помиловании поменяли конюшню от св. Алипия (праздник — 15 августа), епископа Фагасты, друга и ученика св. Августина, переехали персонально ко двору в Равенне, с ним африканцы уже входили в соглашение в борьбе против донатистов. А гофмаршал comes Валерий, заклятый враг «еретиков», читатель Августина, родственник крупного землевладельца в Гиппоне и более католик, чем папа, оказался услужливым по отношению к щедрым верховным пастырям. Они добились, как незадолго перед этим подавления донатистов, так теперь — пелагиан, отказав в свободной дискуссии и изгнав их епископов.

Папа Зосим был переигран императором Гонорием и рескриптом от 30 апреля 418 г. дано распоряжение Палладию, преторианскому префекту Италии, выслать Пелагия и Целестия из Рима, — самый жесткий указ позднеримской империи, — «ересь» заклеймлена как уголовное преступление (crimen) и религиозное святотатство (sacrilegium), особо подчеркнуто распространение ее в Риме, где дело дошло до волнений и сильных споров в клире, предложены разыск всех пелагиан, конфискация имущества, высылка Равенна locuta — и уже пал папа Зосима (раздавленный, послушный) перед императором и официально проклял Пелагия (капитуляция по всем фронтам) еще в начале лета широко, всем епископам разосланной, но дошедшей лишь в отрывках объемистой энцикликой, так называемой «Epistula Tractoria», до сих пор ценимой и защищаемой британцами со приверженцами. Он отлучил также незадолго до своей смерти Юлиана из Эклана и восемнадцать других епископов, которые отказались подписать его «Tractoria». Вот так были «вооружены мечом руки всех епископов для отсечения голов безбожников», — как ликовал в Марселе монах Проспер Тиро, дикий и неутомимый симпатизант августинских благоплетений, человек, который, так же как сам Августин, при случае искажал «первоначальную пелагианскую идею добра до неузнаваемости» (Вермелингер). А со сменой господина поспешно сменил фронт и пресвитер Ксист, будущий папа, до сих пор тоже покровитель «еретиков», и за спиной (пожалуй, все еще подозрительного) Зосима работал вместе с Августином, понуждавшим к инквизиторскому выявлению пелагиан. Уже осенью 418 г следует ужесточенный антипелагианский эдикт Констанция Новый императорский рескрипт от 9 июня 419 г угрожает всем строптивым епископам потерей должности. В 425 г новый указ императора Валентиниана II повелевает выслать всех пелагиан из Галлии. Вскоре после этого папа Целестин I к тому же освобождает и «британские острова от болезни пелагианства» (Проспер). А сам Пелагий, церковно вновь проклятый, разыскиваемый государством с помощью публикаций (в то время как Целестий продолжает агитировать, выныривая то здесь, то там) — бесследно исчезает. Вероятно, он удалился в монастырь, возможно, на своей британской родине, хотя именно он представлял традицию и «doctor gratiae»«Наставник милости (любви)» (лат).новой веры. Ибо за учение Пелагия говорят почти все декларации церкви с ее начала до его времени, за Августина вряд ли больше кроме (тоже ставшего «еретиком») Тертуллиана, отчасти Киприана и Амвросия.

Весьма правдоподобно, что быстрое подключение государства было связано с определенной социально-политической компонентой теологических разногласий, даже если Пелагий был прикрыт частью высшей аристократии и был дружен с богатейшими семействами империи (что, конечно, католической церкви могло показаться еще более опасным). Во всяком случае миллионеров на Сицилии беспокоил суровый пелагианский идеал бедности, призыв к отказу от любого богатства. Так как именно на Сицилии британский земляк Пелагия растолковал его центральный тезис грубо социалистично. В острой форме он порицал поведение богатых, сохранение их власти жестокостью и пытками, из учения же, согласно которому нравственны лишь поступки, проистекающие из свободного волеизъявления, следовало естественное отвращение к любой эксплуатации.

Лозунги пелагианского спора играли роль в государственной жизни еще более ста лет Codex Theodosianus под понятием gratia, милости, боролся с обходом права чиновным и судебным аппаратом доводами благосклонности, подкупами. И некоторые трактаты пелагиан, особенно «Corpus Pelagianum» Каспари, атаковали те же коррупцию и хозяйственную клику, но одновременно выступали за социальную справедливость, за более справедливое распределение благ этого мира, при этом, пожалуй, подчеркивание пелагианами «свободной воли» казалось тоталитарному режиму уже опасным. В любом случае, социально-политические тенденции в ходе истории без конца переплетались с теологическими, иногда с теми, иногда с другими, как, наверняка, в пелагианском споре, играли решающую роль, так что и сегодня за ним можно распознать общественно критический фон.

В последней фазе конфликта крупным, даже единственным в своем роде противником Августина стал молодой — возможно возраста его сына — епископ Юлиан из Экланума (у Беневента), подлинный, часто загонявший фронтальными атаками воинственного африканца в угол, оратор оппозиции.

Юлиан, вероятно, родился в Апулии, епископской резиденции своего отца Мемора, дружившего с Августином. Будучи священником, он женился на Тицие, дочери епископа Эмилия из Беневента и в 416 г волею папы Иннокентия стал верховным пастырем Экланума. В противоположность большинству прелатов он был необычайно образован, достаточно самостоятелен как мыслитель, блестящ как полемист. Он писал для «высокоинтеллектуальной» публики, Августин, которому с трудом удавалось возражать «молодому человеку», — для духовно среднего слоя, который всегда в большинстве.

Юлиан, высмеивавший Августина как «patronus asinorum», «защитника всех ослов», агитирует, не страшась никаких авторитетов, в письмах, в том числе в двух — к папе Зосиму, также как в своих книгах (в целом достойных уважения, однако дошедших лишь в репликах Августина), — иронично и остроумно, постепенно все сильнее против Африканца и государственных силовых акций для пелагиан — сознание духовной неспособности. Теологически он, правда, признает благодать, но рассматривает ее не как противоположность природе, которая тоже была добрым даром Творца. Он подчеркивает свободу воли, атакует учение Августина о грехе как манихейское, борется с представлениями о наследственной вине, о Боге, который становится преследователем новорожденных, бросает маленьких детей в вечный огонь, о Боге преступления, «что еле-еле можно представить себе среди варваров» (Юлиан). Однако он не только отрицает всякую роковую неизбежность греха, но и возражает также августианским диффамациям брака и алчности Юлиан был достаточно смел, чтобы смягчить категорическую аскезу Пелагия, а также полностью признать сексуальность, назвать ее одним из шести чувств тела, в то время как путающий наследственный грех и вожделение Августин высмеивает, как старый чопорный поп, Юлиана, «специалиста» «Ты, конечно, хотел бы, чтобы супруги прыгали в постель как только они захотели, как только их защекочет похоть». И, наконец, Юлиан оказал не только сильное теологическое сопротивление, но и заклеймил подкуп африканцами чиновников, их подстрекательство с помощью денег даже народа, их интриги с женщинами и военными. Просто из страха быть проклятым Августин избегал всякого разговора меж партиями, всяких переговоров и расследования, он спрятался за массами и разжигал преследования.

Вышедший из апулейского верхнего слоя Юлиан социально был ангажирован иначе, чем мелкобуржуазный отпрыск Августин, решительно примкнувший к богатым Для борьбы с голодом вследствие вторжения готов Юлиан продал свое поместье и своими действиями приобрел в Южной Италии симпатию. «На протяжении двадцати лет он вел, почти целиком предоставленный себе, смертельный спор с людьми, которые подсовывали церкви свои взгляды, которые отказывали ему в свободном обсуждении его собственных воззрений и изгнали его с епископского места, на котором он был деятелен и любим» (Браун).

Юлиан, отлученный Зосимой поздней осенью 418 г с шестнадцатью сплотившимися вокруг него коллегами, а в 419 г, как и большинство из них, изгнанный со своего стула, нашел прибежище на Востоке. Там он жил, в частности, у Нестория, вскоре тоже объявленного еретическим патриарха Константинополя, падение которого увлекло с собой и пелагианских просителей. Как «меченый человек», «Каин наших дней», которому папа Сикст III отказал в 439 г в возвращении на епископство, которого папа Лев I (440–461 гг.) проклинает вторично, Юлиан из Экланума был принужден к непрестанной бродячей жизни и умер, наконец, после 450 г, на Сицилии, после того как стал домашним учителем пелагианской семьи и все-таки половину жизни проведя изгнанником. Друзья написали на его могильном камне «Здесь лежит Юлиан, католический епископ». В Галлии, Британии и Иллирии он тоже имел приверженцев среди высокого клира, которые, однако, были вынуждены или отречься, или потерять свои кресла. Кроме того, отказалась осудить Пелагия и Целестия группа верхнеитальянских прелатов, о дальнейшей судьбе которых мы не осведомлены.

Но Augustinus увидел пелагиан и целестиан отвергнутыми — как надувшихся «ветрогонов» и триумфально «разбитых вдребезги». Недопущение свободной дискуссии он хвалил в такой же степени, как «христианских государей», потому что они «таких людей, каковыми вы являетесь, приговаривали к суровому наказанию». «Их необходимо было наставить, и по моему мнению, для них это было легче, когда урокам правды помогал страх перед строгостью». Старая тема Августина. Римская государственная власть следовала за церковью, церковь уже в его время «смогла придать такой масштаб христианизации мира, что императоры рассматривали задачи церкви и как требования империи»,- констатация иезуитов Грильмейера и Бахта, христианизацией, естественно, называется прежде всего католизация.

Смута, тем не менее, не исчезла Августин становился все жестче в своих высказываниях о предопределении, о разделении человечества на избранных и проклятых. Даже на смертном ложе он атакует в незаконченном опусе Юлиана, но и сам со своим учением о милости и грехе не совсем проник в католицизм (Строгое августинианство, которое защищает учитель церкви в поздних посланиях, никогда не было признано).

Как и «еретиков», Августин, само собой разумеется, подавлял также язычников. Хотя он сам до того кормился их философией, в особенности через неоплатоников у Платона, так что дерзко утверждал то, что теперь называют христианской религией, «имеется по существу уже в древности, а не отсутствовало от начала человеческого рода, пока Христос не явился во плоти, отсюда истинная религия, которая уже всегда была, начинает называться христианской». Да, объясняет он. «Если бы старые философы могли начать с нами заново, они бы стали — при изменении некоторых немногих выражений и предложений — христианами».

Действительно, христианство отличается от неоплатонизма, в русле которого находился Августин, так мало, что епископ Синезий из Кирена к началу V-го столетия отбросил все догмы, не согласовавшиеся с неоплатонизмом.

Но ко многим значительным фигурам язычества Августин испытывал мало симпатии. Например, Аполлоний из Тианы (около 3-97 гг.) главный представитель неопифагореизма, учитель и чудотворец, «святой и божественный», противопоставляемый Порфирием и Гиероклом Иисусу, почитаемый многими императорами, даже для сегодняшних исследователей «одаренный необыкновенными силами» (Шпейер), Аполлоний, чья биография (написанная Филостратом) дает многие и захватывающие параллели с Евангелием, Августину, верящему в чудеса, кажется в определенной степени даже не смешным. «Кто, — издевается он, — мог бы это принять даже лишь за достойное смеха, когда пытаются Аполлония, Апулея или прочих опытных чернокнижников сравнивать с Христом или даже предпочитать ему?».

Тем более неуклонно боролся епископ с «чудовищами всякого рода идолов», «кощунствующими культами», «идольским отродьем», «нечистыми», «отвратительными духами», которые «все злы» — «отбрось их, презирай их» Августин ругает Юпитера, «совратителя женщин», «его бесчисленные и отвратительные преступления», «распущенность Венеры», культ богини — матери, «эту заразу, это преступление», это бесчестие, самое великую мать, «это чудовище», что «замарало землю толпой продажных, публичных девок и оскорбляет небо», ругает Сатурна, который ее скорее превосходит «в такого рода бесстыднейшей лютости» При этом Августин — как позднее Фома Аквинский или папа Пий II — выступает все же за сохранение проституции, чтобы «сила страстей» не «свалила все в одну кучу» обычная католическая двойная мораль (Поддерживали-таки бордели папы, — хотя бы Сикст IV (1471–1484 гг.), основатель праздника Непорочного зачатия Марии, — епископы, аббаты, настоятельницы почтенных монастырей!) Августин повторяет все эти традиционные аргументы против политеизма, — от содержания и бесчувственности статуй до неспособности идолов помочь. И он, как многие до него, идентифицирует их с демонами.

С каким размахом, какими методами, какими беспощадными насмешками пользуется при этом святой, показывает — в меньшей мере систематизированный, чем конъюктурный, но в высшей степени детализированный, недвусмысленно направленный против язычников, «contra pagenos», — magnum opus «О граде божьем»(413–426 гг.), 22 книги, позднее одно из любимых чтений Карла «Великого». В этой книге он «из высших соображений, — возносит хвалу католик ван дер Меер, — рассчитывается с целой ложной культурой» — в пользу новой, намного худшей. И тоже методом фальсификации. Ибо в «Граде божьем», в котором вера в идолов является фундаментальным злом Римского государства (его фундаментальное зло, в качестве христианского, — шагающее по трупам властолюбие), политеизм фигурирует как главная причина нравственного падения, даже как причина падения Рима в 410 г, вообще как основа всех преступлений, всех mala, bella, discordiaeБедствий, войн, раздоров (лат)римской истории. Августин не останавливается в своем главном труде перед тем, чтобы языческий мир «дискредитировать сознательными искажениями» (Ф.Г. Мейер), да, он позволяет себе по отношению к язычникам «все средства», вплоть «до подтасовки цитат» (Андерсен) «Ложь и бесчестие — две причины, к которым в религии обращаются все» (Шульце).

К началу своей епископской власти Августин еще провозглашал, что лишь злые используют силу против злых. Но скоро он столь же беспощадно идет войной против язычников, как и против «еретиков». Теперь римское государство плохо само по себе — второй Вавилон — «condita est civitas Roma volut altera Babilon». Он решительно оправдывает искоренение старой веры, требует разрушения их храмов, изображений, искоренения дубрав, уничтожения всего культа мер воздействия против тех, кто до того убивал христиан. Он уверяет в существовании объединенного фронта всех объявленных им дьяволами — еретиков, язычников, евреев «против нашего единства», разумеется, все совместные попытки осилить христианство тщетны. Так, он торжествовал где-то около 400 г. «Во всей империи разрушены храмы, идолы разбиты, жертвы запрещены, а те, кто почитает богов, при уличении в преступлении привлекаются к наказанию». Он вообще фанатично сопротивлялся, говоря его словами, всем «усилиям чисто человеческой мысли, направленной на основание счастья в злосчастности земной жизни», он яростно разбил всю античную этическую традицию, по отношению к язычеству «as ready to attack as he was prepared to attack Donatists and Pelagians»«Так же был склонен к атаке, как был готов атаковать донатистов и пелагиан» (англ).(Хэлпорн). Августин не хотел только, чтобы против язычников вновь применяли смертную казнь, во всяком случае, — за одну лишь веру их. Однако обычно он разрешает любое насилие, любую кару, всегда им преуменьшаемую со столь коварной причудливостью. Подобно тому как он сравнивает военный поход против донатистов с обычаем отца семейства, который каждый субботний вечер наказывает семью, так и антиязыческие законы сравнивает с мерами учителя против учеников, копавшихся и испачкавших себя в дерьме. А практически по отношению к язычникам, как и к донатистам, он принимает смертную казнь, в принципе ее отрицая.

Это действует мучительно, пишет теолог Бернгард Кеттинг непосредственно после фразы, что Августин якобы встречал язычников с «пасторской добротой и великодушием». «Однако он одобряет законы и меры императора против языческого культа, против жертвоприношений и жертвенных мест, храмов. Он обосновывает это указаниями на Ветхий Завет, где предписано, что все места жертвоприношений идолам должны быть разрушены, «как только страна окажется в ваших руках». Как только заимеют власть — тотчас искоренят полная «пасторская доброта и великодушие». При этом Августин многократно искажал буквальный смысл Ветхого Завета в пользу аллегорического толкования. Конечно, искажал он также, подобно многим, и аллегорический — в пользу буквального смотря по потребностям.

Как обычно, католическое государство следовало требованиям церкви. Как и при борьбе с «еретиками», так и столкновениям с язычниками предшествовали клериканские поджигательные проповеди, радикальные каноны, потом — соответствующие мирские законы. Шаг за шагом язычество в Африке было оттеснено и уничтожено.

В марте 399 г comites Гауденций и Иовий велели снести в Карфагене храм и статуи богов, — согласно Августину, поворотный пункт в борьбе против дьявольского культа. А позднее Гауденций и Иовий разрушили и храмы в провинциальных городах, очевидно, точно так же к глубокому удовлетворению св. епископа, для которого теперь сбылось предсказанное еще в Ветхом Завете падение идолов. Он хвалит впервые изданное в 399 г распоряжение христианского (из псалма 71, 11 следовало законного) императора содействовать устранению или разорению идолов, и за их почитание предусмотреть огромный штраф. А уже 16 июня 401 г. пятый африканский синод решил просить императора о снесении всех еще существующих языческих храмов и капелл «во всей Африке» Синод не разрешал даже языческих званых обедов (conviva), тем более что на них исполняли «нечистые танцы», и к тому же еще в дни мучеников Античная церковь неоднократно угрожает христианам за участие в таких застольях многолетним покаянием или отлучением. Никаких общин инакомыслящих всегда определяющая точка зрения — если ее можно было себе позволить.

В свое время, в июне 401 г, Augustinus тоже разжигал ярость разрушения. В воскресной проповеди в Карфагене он приветствовал испепеляющие страсти против идолов и издевался над ними столь примитивно, чтобы слушатели смеялись HERCULI DEO — гласит надпись на статуе златобородого Геркулеса. Кто это был? Он же должен бы это сказать «Он этого не может. Ведь он точно так же туп, как его надпись». И когда он напомнил о том, что даже в Риме храмы закрыты, идолы разрушены, в церкви раздался возглас хором «Как в Риме, так в Карфагене». А Августин разжигал страсти дальше идолы-де бежали теперь из Рима сюда «Обдумайте это хорошо, мои братья, обдумайте это хорошо. Я это сказал, теперь вы используйте это».

Особенно сильно в его время содействовал церкви император Гонорий (393–423 гг.), сын Феодосия I. Он был подвержен влиянию Амвросия так же, как и своей благочестивой, основавшей Божьи дома и юридически боровшейся с «еретиками» сестры Галлы Плациды, которая со своей стороны находилась под влиянием своего многолетнего советника, св. Варвациана (праздник 31 декабря), большого чудодея. Так, император приказал — после повторных заявлений церкви — рядом эдиктов в 399, 407, 408 и 415 гг. изъять из храмов в Африке статуи, алтари разбить, сами святилища закрыть или конфисковать, а их добро использовать по-другому. А когда Августин походатайствовал о более строгом соблюдении законов при дворе, Гонорий обновил их тоже, даже угрожал вмешательством гарнизона. «Правительство все охотнее откликалось на поставленные перед ним с христианской стороны запросы» (Шультце).

Поддерживаемые церковью и государством, католические толпы были при «очищении» сельских поместий от идолов не менее жестоки, чем раньше циркумцеллионы. При случае Августин даже ставил за правило, чтобы передающие христианству свои храмы и изображения богов сами их разрушали Разумеется, иногда они восставали. Так случилось в соседнем с Гиппоном Региусом Каламе (Гуэльма), где епископ, биограф и друг Августина св. Поссидий, был настолько ненавидим, что его не поддержали даже куриалы, члены муниципалитета. Однако когда атаковали его базилику, монастырь и убили монаха, прелат ускользнул. И когда христиане в раболепном опьянении разрушали храм Геркулеса, возникло такое столпотворение, что Августин, резко обвинив все еще староверующие городские власти, тотчас оплакал 60 мученически погибших братьев по вере. Он сообщает об этом редкой мешаниной негодования, ненависти и издевки, причем ни единым словом не упоминает скольким язычникам стоил жизни спровоцированный христианами беспорядок. Можно предположить также, что уничтожение церковью в пьяном угаре еще оставшихся храмов и изображений богов сопровождалось кровавой битвой отчасти в самих святилищах. Если же язычники перед фанатизмом противников отрекались от своей веры (как некогда многочисленные христиане перед язычниками), то Августин насмешничал «Таких слуг имеет дьявол». Опустошения языческих культовых мест и статуй преображаются у него в акт благочестия. Однако же окончательную победу над язычниками он праздновал — добытую на поле боя Разве удивительно то, что неоплатоник Максим в одном из писем к отцу церкви называет святых грешниками?

По поручению Августина его ученик Оросий, иберийский пресвитер, продолжил разгром и поношение язычников. Следуя курсу мэтра, он написал (как говорит он сам, — несколько торопливо) свои «Семь книг против язычников»,опубликованных в 418 г и позднее, всеми почитаемых и весьма ходовых, «путеводная нить в обучении» (Мартин), «учебник всеобщей истории» (Алтанер). Небрежно поверхностный и натянуто апологетический продукт стал одним из излюбленных трудов в Средние века, возможно, просто ее учебником истории. Он стоял почти во всех клериканских библиотеках и в корне отравлял историографию До XII-го века в христианском мире господствует сфабрикованный Августином и Оросием образ истории, оказывает влияние, больше того, — определяет его представления, по крайней мере, его историографию еще долго даже после рождения новых подходов.

Для Оросия история, без сомнения, богоуправляема. Она относится к планам искупительного подвига Господа, имеет характер Откровения, вследствие чего каждое историческое событие имеет определенную функцию или даже многообразные функции. Они, конечно, не всегда легко познаваемы, «скрытое провидение Бога» часто трудно раскрыть явно даже для человека его склада, который отважно инспектирует историю, отбирает примеры целиком по своей необходимости, часто заклинает occulta iustitia Del, occulta misencordia Dei, occulta providentia Dei,Тайная справедливость Бога, тайное сострадание Бога, тайное предвидение Бога (лат)но постоянно смело напяливает свою схему на историческую преисподнюю, чтобы можно было продемонстрировать непрестанную режиссуру неба в земном спектакле Бог наказывает всех, кто пытается препятствовать его благодеяниям, особенно — язычников. Он один (а не император, время, число солдат) решает исход битвы — чудом или с помощью природных катаклизмов вроде грозы, бури и других средств.

AdlatusПомощник (лат)Августина начинает (преодолев в первой книге все-таки много больше 3000 лет, а в общем — 5618 лет) от Адама и Евы, потому что все несчастья начались тогда, и ведет нас далее сквозь (разумеется, непрестанные) наказания Божьи после грехопадения изгнанием, всемирным потопом, уничтожением Содома и Гоморры, — сплошь факты, которые Оросий, подобно всему раннему времени, рассматривает в духе до сих пор непозволительно пренебрегаемой историографии, как движение от катастрофы к катастрофе Вплоть до года исцеления — 417-го по РX.

Там — «древность», мир греха, ударов судьбы, здесь — tempora Christiana, эра милости и прогресса, эпоха, когда мягче становятся не только вторжения варваров, что подтверждено завоеванием Рима Аларихом, но еще и бич саранчи не столь безжалостен и землетрясения мягче в силу христианских молитв Оросий пишет, как Августин, как апологет, однако поставляет — в отличие от даже более обширной исторической теологии мэтра — больше мирского и оптимистического пандана, историографию, полную спасительных и, особенно, гибельных аспектов, в дохристианское время, главным образом, — чистая «история несчастий» при Нероне и Марке Аврелии чума, при Севере гражданская война, Домициан убит, Максимин убит, Деций — пал, Валериан попал в плен, Аврелиана — поразила молния (в действительности он пал жертвой заговора своего секретаря Эроса), короче, — чудовищное собрание miseriae, ударов молний и града и других природных кар, мошенничества и бесчестных поступков, убийств, умерщвлений и, естественно, не в последнюю очередь больших войн (misena bellorum), чтобы таким образом, по мерке Августина, доказать, что в старые времена дела шли еще отвратительнее, чем в христианские, чтобы таким образом miseria современности, вопреки ропоту злых язычников, ничего общего не имеют с христианизацией, совсем наоборот — христианство значительно смягчило земные беды. Оросий работает, как он сам повторяет, даже признает сразу в начале своего опуса, по приказу Августина «praeceptum tuum, beatissime pater Augustine»,«Твое наставление, блаженнейший отец Августин» (лат).при этом он вдобавок сравнивает свое отношение к нему с отношением собаки к хозяину, разумеется, полагает при сем, что он не только должен, но — хочет повиноваться.

Августин и Оросий писали одновременно, и научные исследования не спорят не только о том, сколь много или мало источников (положение с источниками, в свою очередь, запутано) использовал Оросий, но также о том, кто у кого списывал — учитель у мэтра или, что совсем не невероятно, мэтр у ученика, чей труд Августином прочитан, но (пожалуй, из-за некоторых спорных пунктов) никогда не был упомянут.

Даже свои последние годы жизни святой использовал для памфлета «Против евреев»,в то время почти обязательного для ему подобного. Однако и вообще мы находим у него немало антиеврейских выпадов.

Augustinus, который один — единственный раз сообщает о личном разговоре с евреем, «каким-то иудеем» (из него он выводит значение слова «месть»), нападает на евреев и за их образ жизни, и богословски.

Их деловитость раздражает его так же, как буйная веселость или их жажда развлечений, которые он часто критикует. Он непрестанно упрекает их в посещении спектаклей. Он называет их самыми большими крикунами в театре. А субботу они соблюдают лишь для того, чтобы лакомиться, бить баклуши или, что касается женщин, чтобы «весь день бесстыдно танцевать на своих плоских крышах». Он снова и снова истолковывает псалмы для обвинений против них. Он видит в евреях заведомых склочников, считает их хуже дьяволов, которые, по крайней мере, признавали Сына Божия, который, со своей стороны, даже делал различие между своими приверженцами и ними, «как между светом и мраком». Подобно тому как Иоанн Креститель распознал «яд» евреев и поносил их как «отродье змей», «даже не людей, а змей», Августин срамит их как злобных, диких, жестоких, сравнивает их с волками, обзывает их «грешниками», «убийцами», «выродившимся в уксус вином пророков», «толпой с гноеточивыми глазами», «разворошенной грязью».

Теологически рассматриваемые, утверждает наш эксперт, евреи не понимают, что они читают, «их глаза затуманены», они сами «слепы», «больны», «горьки как желчь и кислы как уксус». Они «виновны в чудовищном преступлении безбожия». Они просто не хотят верить, а Бог «предвидел их злую волю». Этого недостаточно «Отец, от которого он есть, — дьявол». Августин с удовольствием повторяет это снова и снова. А так как их отец дьявол, то они не только обладают страстными влечениями дьявола, но и лгут как он они «видели у своеюотца, что говорили, что иное кроме лжи?» Но он, Августин, одновременно адвокат Бога, истины, и воистину свято он вновь и вновь бесстыдноговорит о «нашем пращуре Моисее», «нашем Давиде» — воистине христиане — «даже если они уже жили (вот уж действительно бесспорно) до того как Господь родил Христа во плоти». А после того как поизвращал Библию, насколько ему было нужно, он восклицает «Что же вы и дальше восстаете в дерзком бесстыдстве, — чтобы тем тяжелее упасть и тем презреннее погибнуть?» «У меня нет расположения к вам», — говорит не кто иной, но Господь, Всемогущий». И повторяет, пожалуй, с истинным наслаждением «У меня нет расположения к вам». Хотя это и было невероятно, чтобы евреи закоснели в «злобе», «в своей лжи», но для истории искупительного подвига даже необходимо, богоугодно, что они, нелюбимое меньшинство, рассеяны «от солнечного восхода до солнечного заката», что они бездомно блуждают. Ведь они «в безбожной страсти нововведений, словно совращенные колдовством, отпали к чуждым богам и идолам», а «в конце концов еще и Христа убили».

В «Справочнике истории церкви»католический церковный историк Карл Баус находит в 1979 г теологическое толкование Августином упертости израильтян «исполненным без оскорбления».

Вместе с Сенекой Августин верит, что «этот совершенно преступный народ» навязывает всем странам свои повадки. «Не они будут христианами, а нас они сделают иудеями Нравы евреев для христиан опасны и губительны. Кто их постоянно соблюдает, происходи он из иудейства или язычества, в силу этого низвергается в пасть дьявола». Евреям их враг адресует поговорку. «Отправляйтесь. в вечный огонь» и сообщает они до конца мира останутся рабами, естественно, рабами христиан Августин, который и в своем епископском городе знал «два рода людей, христиан и евреев», теологически лишает последних человеческого облика абсолютно. Чтобы отказать им в возможности прочтения текстов Ветхого Завета, он не только утверждал «Они читают их, как слепые, и поют их, как голуби», он отрицал не только их «избранность», но само их право называть себя евреями. Однако тот, у кого речь идет только о любви и еще раз о любви («Какое огромное благо есть любовь»), охотно и явно удовлетворенно растолковывает все злодеяния, совершенные христианами по отношению к евреям, объясняет их как акт высшей справедливости и считает даже «известные еврейские погромы» (Пиней) божественным наказанием Божественным наказанием были уже разрушение Иерусалима и Иудейская война римлян. Однако святой знает много таких Божьих наказаний, пишет даже, чтобы евреи содрогались среди христиан, он, более того, бахвалится, — возможно, имея в виду первый большой еврейский погром, учиненный его коллегой, св. учителем церкви Кириллом, первое «окончательное решение» в Александрии 414 г. «Вы, однако, услышали, что с ними происходит, когда они осмеливаются чуть-чуть хотя бы подняться против христиан». И он первым из теологов тоже ставит смерть Иисуса в вину евреям его времени, что опять обусловливает их вечное рабство, их perpetua servitus.Непрерывное рабство (лат)В 1205 г. эта мысль была воспринята папой Иннокентием III и входит в 1234 г в сборник декретов Григория IX. Однако юдофобство Августина повлияло и на антиеврейское законодательство императора.

Но наследие, еще более богатое последствиями, более опустошительное, чем нападки на все, что не было католическим, великий отпрыск маленького римского ветерана оставил благодаря тому, на что он не нападал, а что отстаивал, что брал под защиту, объявлял необходимым благодаря войне. Ибо он уже сражался до белого каления со всем, что не так думало, как он, — но не с войной. Напротив Amantissimus Domini sanctissimus,Возлюбленнейший священнейший господин (лат)как прославлял Августина в IX-м веке епископ Клавдий из Турина, «грифель Триединства, язык св. Духа, если уж на то пошло, — земной человек, однако ангел с неба, во плоти, но владевший небом и неземным видением, как ангел, созерцавший Бога», — он устанавливал, как никто другой, совместимость военной службы с учением Христа.

Хотя уже учитель церкви Амвросий патетически подстрекал в мессах к войне, уже учитель церкви Афанасий провозглашает, что в войнах «столь же законно, как и достойно похвалы убивать противника» (конечно, приврав, что христиане «незамедлительно» обращались «вместо битвы к домашним занятиям, вместо того, чтобы занимать свои руки оружием, поднимали их в молитве»). Точно также и Лактанц уже совершал героический отход к перманентным войнам, несмотря на все собственные пацифистские утверждения до того.

Но ни один из них не признал кровавое ремесло столь безоговорочно, фундаментально, столь лукаво также, как «постоянно Бога» созерцающий «ангел с неба», пусть это даже породило лишь (так как он был еще «во плоти») «обжигающее солнце тропиков» (Лахманн), пусть это лишь горело «горячее солнце Северной Африки… в его крови» (Штратманн). Огонь, не только с неба, разумеется, разбрызгивал его силы, однако ж он тратил их и в «разврате и блуде», в «темных любовных удовольствиях», в «болоте грехов», «грязи чувственности», — как прелюбодей, педераст и с двумя метрессами — пока, наконец, наглая заносчивость «nulla salus exstra eclesiam»,«Нет блага выше церкви» (лат.)давно до того инфицированная, мощно не завладела его головой и не позволила любую ярость — не только против «еретиков», язычников, евреев, нет, и против государственных и местных врагов, — миссией не только палачей, но и помощью армии тоже.

Конечно, Августин больше не разделял оптимизма Евсевия или Амвросия, которые ожидание pax Romana провиденциально приравнивали к pax Christiana, ибо «Война до сих пор существует не только между империями, но и между вероисповеданиями, между правдой и заблуждением». Конечно, Августин, выпрядая свою паутину из милости, предопределения и ангелов, теоретически определялся по отношению к римскому государству все отрицательнее. Конечно, он называл «земную славу» если и «не прямо дряблой бабой», то, «однако, раздутой, полной ничтожности». Конечно, у него был инстинкт господства, воля к власти, «libido dominandi», — возможно, он единственный античный автор, выразительно причисленный к величайшим греховодникам, увидевший в стремлении быть господином, «dominus» (христологический термин) худшее самообожествление и сделавший этот морально-теологический принцип «исходным пунктом радикальной критики империализма» (Скоттлендер) применительно к римской истории. Конечно, он, кто так охотно злился на римлян своего времени, на их закоснелость, их ingrata superbia,Тягостное высокомерие (лат).мог высмеивать правительство, лишенное справедливости, как «большую разбойничью банду», а войны против соседей как «чудовищный разбой» (grande latrocinium). Да, он мог находить «более доблестным» «войну убить словом, чем людей мечом, мир выиграть или укрепить миром, чем войной». «На деле добро мира столь велико, что нет ничего в сфере земного и преходящего, о чем охотнее слышали бы, чего страстнее требовали бы, и уж действительно ничего лучшего не найти». Однако это было (исторически глядя) — только на бумаге, подобно библейской любви к врагу Знал же Августин, что «христианское государство» по его плану неосуществимо. С одной стороны, государство было богоугодным, с другой, — вследствие прегрешений и грехопадения, — разлагалось Civitas Dei и civitas terrena никогда полностью не совпадали, скорее, находились по отношению друг к другу во внутреннем противоречии. Ибо, как сказано уже в praefacioВступительном слове (лат).его главного труда «В то время как оно (земное civitas) стремится господствовать, власть над ним, хотя (правильно так как) народы ему служат, осуществляет жажда господства». За всем этим стояло собственное учение, согласно которому любое государство было смесью пшеницы и сорняка (triticum и zizania), civitas mixta из добра и зла, основанное же на libido dominandi деспотическое государство в особенности опирается на грех и поэтому должно подчиняться церкви, единственно покоящейся на милости, но фактически тоже не свободной от греха, — историко-философский базис средневековой борьбы за власть между папами и императорами, философия государства, оставшаяся до Фомы Аквинского единственно авторитетной.

И практическипрелат, как и церковь со времен Константина, никогда не отделял религиозной сферы от политической, он олицетворял в той же мере политика, как и епископа, он, «главная фигура» (crucial figure Браун) как раз такого симбиоза, сотрудничал с империей на протяжении десятилетий в борьбе с донатистами и циркумцеллионами, африканско-берберийскими племенами, манихейцами, пелагианами, арианами, язычниками, евреями — «lе рrinсе et patriarche des persecuteurs»«Князь и патриарх гонителей» (фр)(Жоли). Провинциальные губернаторы, прибывавшие из Равенны в Карфаген, большей частью добрые католики, христиане, — пишет Питер Браун, видели необходимым для себя как одобрять интересы епископа «в жестких указах о еретиках», так и — с 415 г — читать подарочные экземпляры возникающего «Божьего града».Фактически Августин до самой смерти требовал и считал морально заслуженным не только наказание преступников, но и уничтожение восставших, подчинение «варваров». Ему не составляло труда уподобить государство дьяволу, но — превозносить его кровавую практику и, как просто-напросто все, как теперь и это спокойно «свести к божественному Провидению». Ибо это была «его мудрость» — «противостоять войной человеческому нравственному распаду», равно как «испытать жизнь праведных и благочестивых такими скорбями». Кто думает так — инфантильно и цинично одновременно, — тот, само собой разумеется, соответственно истолковывает и заповедь «Не убий». Для природы в целом и животного мира это не имеет силы с самого начала. Не запрещено, полемизирует Августин с манихейцами, ни «вырывать куст», ни поражать «неразумный животный мир», который «должен» лишь «служить жизнью и смертью нашим потребностям» подчиняйте их себе (Ср стр.443 и след.).

«Человек — хозяин зверей, — жалуется Ханс Хенни Яан в своей гениальной трилогии «Река без берега»- Он не нуждается в приложении никаких усилий. Он должен быть лишь простодушным Простодушным в своем гневе Жестоким и простодушным. Так того хочет Бог. Колотите зверей, все равно вы попадете на небо». А еще раньше Теодор Лессинг и Людвиг Клагес настойчиво указывали прежде всего на то, что (так говорит Клагес) христианство прикрывается человеческой ценностью или «гуманностью», разумея под этим, что вся остальная жизнь обесценена, разве что если она служит человеку! «Буддизм, как известно, запрещает убийство зверей, так как и зверь — той же с ним сущности, итальянец, к которому обратятся с таким упреком, отвечает «Senzalamma» и «non е christiano», так как для верующего христианское право на существование имеется только у человека».

Правда, Августин может объяснить, что от Бога происходит «благо ангела, людей, зверей», он может написать (достаточно редко) «И из червей он делает ангелов» Однако даже если Бог исцеляет зверей, происходит это всегда лишь ради людей, «подобия», как показывает его комментарий к словам Псалма 3, 9, «От Господа спасение» «Кто делает тебя здоровым, тот же самый делает здоровой твою лошадь, тот же самый делает здоровой твою овцу, тот же самый делает здоровыми твоих кур». И больными делает их он. И убивает. Но человек кажется Августину «даже в состоянии греха воистину все еще лучше зверя», существа «низшего ранга». А вегетарианство он обзывает «безбожным еретическим мнением».

Все это лежит, никто не обманывайся, на одной линии. «Пока существуют скотобойни, — лаконично вынес приговор Толстой, — будут существовать поля сражений».

Однако, согласно Августину, сам человек должен убивать венец Творения, подобие Бога, — человека, который, однако, «должен вытерпеть на Земле все», — особенно через преступление. Да, человек не только может, он обязан убивать, когда прикажет или Господь, «источник всей справедливости», или «справедливый закон». Таким образом, убийство разрешено тем, кто «по Божьему побуждению» ведет войны или в качестве носителя государственной власти карает «преступников смертью». Пожалуй, от Августина, «гиганта мысли», какие «рождаются лишь раз в тысячу лет», можно уже не ожидать понимания, которое зафиксировал Лихтенберг 14 июня 1791 г «Не впадаем ли мы, когда колесуем убийц, как раз в ошибку ребенка, который бьет стул, на который натыкается» — едва ли можно ожидать от него такого понимания; его нет у церкви и сегодня.

Но разве Августин, знаток Евангелия, апостол Иисуса, не мог, не должен был защищать мысль, которую 1400 лет спустя, вскоре после Лихтенберга сформулировал великий Шелли? «Война, по каким бы мотивам она ни велась, уничтожает в душе чувство благоразумия и справедливости». «Человек не имеет никакого права убивать себе подобного, и его не извиняет, если он делает это в униформе. Тем самым он лишь прибавляет к преступлению убийства позор кабалы». Или. «С момента, когда человек — солдат, он становится рабом. Его учат презрению к человеческой жизни и страданию. Он стоит ниже, чем убийца, профессиональный солдат сверх всяких понятий мерзок и достоин презрения».

Разве Августин, слуга Иисуса, не должен был к этому склониться? Но нет, это как раз его понимание, его дальнейшее развитие, так сказать, Иисусова пацифизма ликвидация не только преступников — даже вражеских армий, целых народов. «Все это направляет и всем руководит единственный и истинный Бог, как ему угодно, но всегда по праву и справедливости». Право для объявления войны имеет любой государь, плохой тоже, однако даже величайшим чудовищам, даже тем, кто, подобно так называемому Нерону, достигли «высшей степени» властолюбия, «одновременно вершины этого порока», «сила господства выпадает на долю только провидением высочайшего Бога» (К примеру также — намного более выразительному, ибо до сих так актуальному Гитлер, которого в свое время все немецкие кардиналы и епископы аттестовали как «отблеск божественной власти и соучастия в вечном авторитете Бога»). Плохой государственной властью, поучает Августин, Бог наказывает человека. Поэтому христианские солдаты тотчас повинуются и плохому государю — Евангелие для деспотов — прикажи он «Выньте меч. Шагайте против этого народа» Августин не случайно подчеркивает послушание, ставит его превыше всего, даже выше столь лелеемого целомудрия, договаривается до изречения-«Ничего в душе нет столь полезного, как послушание», непослушание называет величайшим грехом.

Этим воззрением епископ, конечно, продолжает долгую традицию. Под влиянием Ветхого Завета послушание даже у Иисуса имеет фундаментальное значение, а также у Павла. Верить и повиноваться для обоих равнозначно, послушание скоро становится принципиальной основой христианской жизни. Его требуют от рабов по отношению к хозяевам, как и по отношению к государственной верхушке, о чем у Иисуса, конечно, нет и речи, не говоря уж о подчинении епископу или полководцу. Послушание, по Августину, просто свойственно человеку, оно-де мать и страж всех человеческих добродетелей, свойственно лишь разумным созданиям, — что опровергает любая собака. Свободно и радостно, требует учитель церкви, должно добиваться послушания, однако оно само подарит истинную свободу! Хотя и в потустороннем мире послушание существует как сладкое и легкое иго.

К послушанию близко стоит смерть за Отечество, ее одновременно обычнейшие и печальнейшие последствия. И ее бессмысленнейшие. Однако Августин, как всякий прелат, застрахованный от героической смерти, восторгается любовью к Отечеству. И если сегодня и утверждают, что «хотя едва ли кто еще осмеливается всерьез говорить о «патриотизме» Августина, можно даже сомневаться (прекрасная логика) в соответствии понятия вообще» (Треде), то он, Августин, говорит об этом громко, есть в нем, — что показывает даже «научный диспут», — так много противоречивого, как и в самом этом диспуте. Однако даже Треде заключает (после длинного, научно перегруженного, порой близкого к пародии «с одной стороны — с другой стороны»), подчеркивая «амбивалентность» Амвросия Рим, — гарантируй pax, будь, однако, наследником Вавилона, «Рим — зло империалистичен и, как pars unitatis, тем не менее, для христиан приемлем» — что за позорное лавирование?

В действительности Августин ставит патриотизм еще выше, чем любовь сына к отцу Воинскую и военную службу он ценит больше, чем другие отцы церкви, — хотя он точно знает, что главное удовольствие солдата состоит в мучительстве отечественных крестьян. Ведь его собственная община линчевала однажды коменданта гарнизона.

В действительности, по Августину, солдат может и должен со спокойной совестью убивать, в некоторых случаях даже в агрессивной войне. Кто принимает участие в такой богоугодной резне, «не согрешит против заповеди». Ни один солдат не убийца, если убивает людей по приказу законного властелина, — «напротив, если он этого не делает, становится виновным в правонарушении и пренебрежении приказом». Этого недостаточно «Достойны всяческого внимания и заслуживают похвалы храбрые воины — их слава еще более истинна, если они верно выполнили свой долг до малости». Ревностно обращается он против старого, конечно, давно устаревшего подозрения в христианской враждебности к государству. «Имей мы войско с солдатами, какие угодны учению Христа то кто мог бы отважиться сказать, что это учение якобы враждебно государству; нельзя не признать, что оно, если ему следуют, есть огромное благо государства». Что Богу можно понравиться, прежде всего, с оружием в руках, доказывает уже пример Давида, и «очень многих праведников» того времени. По меньшей мере, 13276 раз цитирует Августин Ветхий Завет, — о котором прежде писал, что он ему издавна противен. Теперь он был только полезен. К примеру «Праведник будет радоваться, что он видит месть, он будет мыть свои ноги в крови безбожных». И все «праведники», естественно, могли — совершенно логично — вести «праведную войну» (bellum justum). Введенное Августином понятие ни один христианин до этого не применял, даже изворотливый Лактанц, которого он внимательно читал. Однако вскоре весь христианский мир вел justa bella, причем уже легкое отклонение от римской литургии считалось «справедливым» поводом к войне.

Фраза «bellum justum», «справедливая война», конечно, отсутствовала у христианства до Августина, но язычество знало ее уже многие столетия до того.

Содержание понятиявстречается уже у Энния, значительного римского писателя, родившегося в 239 г до РX, потом, немного позднее и еще внятнее, у влиятельного эллинистического историка и исторического философа Полибия. Согласно ему, римляне не только открыто объявили войну, но искали также пристойное, повышающее их шансы на победу основание войны. Но понятие «bellum justum» впервые возникло у Цицерона, почитателя Энния, в то время как Цицерон, со своей стороны, опять же сильно повлиял на Августина.

Августин различал как «справедливую» и «несправедливую» войны, так и «справедливый» и «несправедливый» мир, чем, естественно, для католиков всегда справедлив мир, который несправедлив для их противников. Поэтому святой тоже «легко» обнаруживает, «что мир несправедливый по сравнению с миром справедливым даже не заслуживает имени мира».

Пацифистские требования Иисуса в Нагорной проповеди, как ведомо учителю церкви, должно лишь тогда выполнять буквально, когда можно было ожидать исправления противника. Иисус завещал в этих словах не столько внешнее поведение, сколько внутренний настрой. Будь это даже просто право отца, как и властителей, наказывать непослушных детей и народы. «Ибо тот, у кого отнято позволение к злому поступку, задерживается целесообразно. Нет ничего злосчастнее, чем счастье зла (felicitate peccantium)».

Августин энергично настаивает на военной службе и представляет множество «богобоязненных воинов» из Библии, не только «многих праведных» богатого ужасами Ветхого Завета (глава I), но и пару — Нового» «Конечно, выше», — это епископ подчеркивает с особым нажимом, — стоят, само собой разумеется, священники «ранг, который те берут у Бога, кто оставил всю мирскую службу. Но апостол говорит также «Каждый имеет свой собственный дар от Господа один этим, другой — другим образом». Таким образом, другие борются за вас против невидимого врага молитвой, вы боретесь за них мечом против видимых варваров».

Тем самым солдаты и священники сражаются вместе, пусть даже каждый своим способом, каждый укрепляет «собственный дар Господа». «О, чтобы, однако, у всех однавера была. Ибо тогда нужно было бы меньше всего бороться». В чем святой, конечно, сильно заблуждается.

Ведь христиане вели между собой войн больше, чем против нехристиан. Но постоянно, из столетия в столетие, именно: со священниками, С БОГОМ. Нет, уверял Наполеон, «других людей, которые лучше понимают друг друга, чем священники и солдаты». Гитлер тоже имел своих христианских военных священников. И сам Сталин — даже римскокатолических.

«Вести войну, — учит Августин, — а подчинением народов расширять империю представляется злым как счастье, добрым как необходимость. Но так как было бы хуже, если б неправедные господствовали над праведными, то и это не будет неуместным назвать счастьем». Сама захватническая война, таким образом, делает «неуместно» счастливым Епископ все-таки оппортунист и достаточно бесстыден, чтобы объяснить бесчисленные войны Рима как «справедливые войны», а его территориальную громадность — заслуженной «Божьей наградой» Риму войны навязывала, конечно, лишь «несправедливость» соседей, в то время как пограничные государства (имевшиеся всегда, сколь бы далеко ни шла экспансия) угрожали, ах, такой справедливой империи. «Все же империя лишь возрастала несправедливостью тех, — утверждает святой, — с которыми велись справедливые войны. Была бы маленькой, если бы спокойные и справедливые соседи не вызывали на войну безо всякого повода”.И не велись его войны, как в прежней империи, из жажды удовольствия и алчности, но — по благородным мотивам Рим хотел добиться славы, «варварам» принести культуру, цивилизации — «Рах Romanа».

Изучая пятнадцать войн Рима в республиканское время, изучая три Пунические войны, три Македонские войны, три Митридатские войны, две Иллирические войны, войну против Антиоха III, Югуртинскую войну, Галльскую войну, Парфянский поход Красса, Сигрид Альберт смогла коротко констатировать, «что лишь очень незначительное число войн целиком и полностью соответствовало собственным римским требованиям и могли быть однозначно обозначены как «bella justa». Конечно, автор нашла число bella injusta также незначительным, большинство войн «лишь «условно» справедливыми», короче, обнаружилось, само собой разумеется, что политика римлян «была направлена на то, чтобы сохранить свое гегемонное положение», — по-немецки сказать сохранить награбленное.

Но Августин буквально опьяняется этой оргией уничтожения — «сколько маленьких империй было перемолото. Сколь много огромных, знаменитых городов было разрушено, сколь многим государствам нанесен ущерб, сколь многие осуждены на гибель. Какие человеческие массы, солдаты, равно как и безоружный народ, канули в смерть. Какое множество кораблей было пущено ко дну в морских сражениях». И даже продолжительность войн его не потрясает — ведь она тоже определена «любимым» Богом, найдут ли войны «быстрый или замедленный свой конец, он сообразно заложен именно в его усмотрении и справедливом приговоре и сострадании наказать или утешить род человеческий». Или даже улучшить. Все-таки он, утверждает Августин, должен быть именно «этим средством улучшен». Таким образом, он знает значительную продолжительность войн. Восемнадцать лет, перечисляет он, Вторая пуническая война (218–201 гг.), 23 года — первая (264–241 гг.), 40 лет против Митридата и его сына Фарнака (87–47 гг.), почти 50, с перерывом, Самнитская война (342–290 гг.).

Причем все это, как всякое несчастье и ужас мира, было совершено «по кивку высшего величества», Всемогущий, Всемилостивый, Всемудрейший одарил «римлян империей тогда, когда того захотел, и в пределах, каких захотел». Ибо в каждой войне Бог управляет «началом, продолжением и концом». И все ужасы войны свершаются, как ведомо Августину, чтобы победить противника, чтобы «возможно, подвергнуть испытанию воюющих и связать их собственными законами мира», все в конечном счете случалось лишь ради возлюбленного мира, «даже если сами друзья войны не хотят ничего кроме победы. Таким образом, они войной хотят достичь доблестного мира. Ибо что такое победа, как не подчинение противника? Если это достигнуто, то наступает мир. Тем самым войны ведутся во имя мира». Тем самым столь хорошо даже самое худшее — надо глубже смотреть. Кто, однако, возможно, побаивался сам при этом гибнуть, к тому великий святой взывает. «Это точно, я это знаю, — еще никто нигде не умирал, кто когда-нибудь однажды не должен умереть». «Но что зависит от того, какого рода смертью заканчивается эта жизнь?» Или для подобных ему с еще более циничным прицокиванием. «Что все же имеют против войны? Только то, что люди, которые должны однажды умереть, там погибают?» — таким образом если уж вы так или иначе должны околеть, почему в таком случае не лучше — сразу. Как, однако, прекрасно подтверждает все это изречение Карла Ранерса, иезуита, что для Августина «Бог все, а человек — ничто». И соответственно ведет себя церковь. И Бог, — никогда нельзя забывать, — это она сама.

Что война должна существовать, провозвестнику «Благой Вести» кажется само собой разумеющимся. В конце концов, это было всегда так. «Когда Земля в неких промежутках времени и места не была потрясаема войнами?» И так останется. «Однако это жребий всей Земли, — вновь и вновь подвергаться таким несчастьям, подобно тому как бурное море будоражит непогода разного рода». Действительно, война и мир — разве они почти не равны землетрясению и потопу, природным закономерностям? Но, успокаивает Августин, все это проходит. «Ибо сегодняшние преходящие беды, которые людей столь сильно путают, от которых так много ропщут и своим ропотом уязвляют Судию, дабы они более не обрели Спасителя, итак, современные беды, без сомнения, лишь преходящи или они проходят через нас или мы проходим через них». Воистину утешительная философия — христианская.

В остальном с войной — как с пытками. Они тоже были для Августина, конечно, безделицей, сравнимой с адом они были, даже в худшей форме, «легкими», ибо преходящими, бренными тож, «курсом лечения» — все для улучшения и к лучшему для человека пытки, война. Теолог никогда не смущается. Поэтому он не знает никакого стыда.

Лишь злоупотребление силой оружия (широкие возможности порассуждать) запрещал Августин. Война как таковая была естественна, равно как и землетрясение, морской шторм; она была необходима. Нужно же — совсем по-евангельски, иезуитски — «мстить за несправедливость», наносить самые решительные удары возмездия по Августину, как раз смысл «справедливой войны». А принципиальная задача солдата — «легкая!» — «ответить силе силой».

Сила против силы. Вновь истинно по-иезуитски. Око за око, зуб за зуб.

Однако Августин, вдохновляемый своей борьбой против донатистов, развивает свою военную теорию дальше, он различает наряду с учением о «справедливой войне», — которому декрет Грациана (сочиненный около 1150 г.) придал вес официального церковного учения, — еще и «священную войну» (bellum Deo auctore). Так как христианские убийцы при сем сражаются за веру и против дьявола, то тут они особым образом слуги Бога. Однако инициаторы этой «священной войны» уже не владыки или военные, но — сам Бог.

Но нередко, можно предполагать, Августин стоял к военным ближе, чем к Господу, по меньшей мере, к его организациям на Земле.

Когда — в виде примера — дружественный ему Бонифаций, один из авторитетных полководцев в Африке, один из самых блестящих мужей того времени, к тому же ревностный католик и удачливый победитель донатистских еще сохранившихся групп, охотно сотрудничавший со священниками, когда генерал Бонифаций после смерти своей жены оказался в душевном кризисе и увидел в военной службе препятствие для духовного блаженства, а потому захотел уйти в монастырь, то Августин запротестовал. Хотя он ненавидел путешествия, он поспешил вместе с другом Алипием — оба епископы, оба поборники монашества, — оба уже в преклонном возрасте, оба святые — из своей отдаленной резиденции в этапный пункт Фубуне, отдаленный пограничный монастырь, и опротестовал благочестивый план. Правда, Бонифаций больше не должен был жениться, остаться «целомудренным», — однако именно как солдат. Ибо военный тоже был приятен Богу. И таким образом, святой, обычно крайне проворно склоняя к «gloria et pax et honor in aeternum»,«Славе и миру, и чести в вечности» (лат).принудил уставшего от мира генерала, с указанием, естественно, соответствующих мест Библии, но также исходя (об этом говорит католический теолог Фишер) из «здорового реализма» (все — реализм и здорово, что поддерживает власть церкви) — заставил своего человека предпочтительнее воевать, защищать католицизм от арианских вандалов. Причем благочестивый офицер, которому Августин посвятил многие свои письма, вероятно, позвал их сам, даже предоставил им транспортные корабли, пусть это и не вполне бесспорно. Во всяком случае, вандалы были «морально» (обычно столь важный, однако, момент для духовных пастырей) менее «опустившимися», чем его католики. Король Гейзерих установил в Арике наказание за прелюбодеяние, закрыл бордели и принудил их девиц к браку. Напротив, питомец и защитник Августина, которому он запретил монашество, в 426 г, после посещения двора, вернулся с богатой женщиной, «пышной Пелагией, признающей себя причастной к арианскому заблуждению», приказал крестить и рожденную ею дочь по арианскому ритуалу, а сверх того пытался утешиться в тяжелые времена со многими конкубинами. Но в заключение он сражался со своими войсками не где-то, а в епископском городе Августина, причем последний до конца «религиозно и морально широко поддерживал» (Диснер) вооруженное сопротивление.

«Если свести мысли Августина о войне и мире, — резюмирует современный католик, — то получится почти классический пацифизм».На деле, — как его понимают Августин и церковь сила против силы. Мстить за несправедливость. Убивать с чистой совестью. Даже и именно в захватнических войнах видеть «счастье». А в «учении Христа» о солдатах — «великое благо».

Однако другой питомец иезуитов утверждает и сегодня «Реальность выглядела в этом случае так, что начиная с 9-го, а потом особенно в XI-м столетии, не в последнюю очередь под влиянием оборонительной войны против языческих народов, церковь приняла по отношению к войне позитивную позицию…» (Ауэр). Как будто она уже в IV и V-м веках не одобряла, не способствовала всем большим бойням и наступательным войнам! И не тогда уже практиковали «классический пацифизм» Августина. Или «пацифизм» архиепископа Синесия из Кирены по отношению к асурианам, племени пустыни, и по отношению к провинциальному наместнику Андронику, провоцировавшему церковь, выбросившего лозунг. «Счастлив тот, кто воздаст им, счастлив, кто их юношей разобьет о скалы». Проповедовавшего «Меч палача не меньше способствует поддержанию чистоты граждан, чем святая вода у церковных врат». Как будто не домогался уже Езник из Колба, видный писатель Армении, оправдания кровной мести. И не писал уже тогда епископ Феодорит «Исторические факты учат, что нам война приносит больше полезного, чем мир».

Поучителен, в свою очередь, и ученик Августина Оросий.

Война кажется Оросию иногда чем-то ужасным, вообще наихудшим злом. Однако miseriel bellorum была в основе делом языческих времен, христианская эра — мирный прогресс. Если и теперь есть войны, что Оросий не может оспаривать, так это суд Божий, возможно, из-за арианской «ереси», — а именно гражданская война при Констанции II или уничтожение «еретика» Валента при Адрианополе (причем на счет этого «еретика»-императора и арианства к тому же сходят всевозможные землетрясения). Против «оборонительных войн» Оросий, само собой разумеется, имеет столь же мало, как Августин, и подобно тому одобряет даже некоторые наступательные войны. Разумеется, когда война ведется в интересах собственно стороны, христианства, римского государства, то пресвитер Оросий закрывает один глаз, а, может, и оба, и, таким образом, собственно несчастья видеть не может, тем более что для него римско-христианское государство — идеальное государство, римско-христианский император, если он не «еретик» — император (как Констанций или Валент) — идеальный император, и гражданин ему подчинен, как христианин Богу. Ну а если потери в войне за такие идеалы еще и скромны, то это суть даже «счастливые войны». Жертвы другой стороны, «варваров», готов (особенно злых, если они язычники, менее злых, если они христиане) Оросия не печалят. Он поступает тогда так, будто не пролилось ни капли крови, сколь амбивалентно, противоречиво он часто высказывается даже по отношению к «варварам», которые нагрянули в империю, конечно же, с Божьего согласия (permissu Dei), хотя он, Оросий, предпочел бы видеть их вновь вышвырнутыми.

Мучительны лишь гражданские войны, римлян против римлян, христиан против христиан. Но и такие гражданские войны, считает Оросий, подобно оборонительным войнам против «варваров» при нынешних обстоятельствах, благодаря божественному участию — коротки и почти безболезненны, совершенно иные, чем прежде, без заметных потерь. Да, войны его идеального императора, Феодосия, добивавшегося победы за победой и, так часто кажется, без всякого кровопролития, — великолепное свидетельство tempora Christium. И именно гражданские войны Феодосия против мятежников Арбогаста и Евгения, — со времен основания Рима, уверяет ученик Августина, не было войны, «начатой с такой благочестивой необходимостью, проведенной с таким божественным блаженством и завершенной с такой кроткой благотворностью…». И в то время как Оросий, непоколебимый фанатик прогресса, в семи столетиях дохристианского времени находит лишь один год мира, в христианскую эру — войны исчезают, будут во исключение, уже с рождения Христа входит покой, pax Augusta продолжается в pax Christiana. И этого недостаточно к уже существующим «счастливым христианским временам» прибавляются еще более счастливые.

Августин еще пережил падение римского господства в Африке, когда вандалы летом 429 г и в начале 430 г прокатились через Мавританию и Нумибию. Он еще пережил дела своей жизни, целые города исчезли в огне, обезлюдели, вырезаны без всякого сопротивления, которое было бы организовано государством или церковью обескровленной католической общины, по крайней мере об этом нет ни единого сообщения. Укрепленный Гиппон защищали, как упомянуто, не кто иной как генерал Бонифаций, супруг арианки, и его тоже арианские готы. Но Августин, окруженный, будучи в центре катастрофы, утешался (что напоминает о худшем в нем) изречениями «Что все же имеют против войны? Только то, что люди, которые однажды должны умереть, там погибают?», утешал себя изречением «Тот не велик, кто считает нечто очень значительным, если падают деревья и камни и умирают люди, которые должны умереть». Это было изречение язычника — Плотина.

Августин умер 28 августа 430 г, был погребен в тот же день, год спустя Гиппон, удерживаемый Бонифацием четырнадцать месяцев, был эвакуирован и частично сожжен Биограф Августина, св. епископ Поссидий, прожил в руинах еще несколько лет, потом арианский клир изгнал его из Калама, как недавно он сам изгнал донатистского епископа, ни время, ни место его смерти неизвестно.

Никакого экстракта книги, никакой квинтэссенции, — воспоминание автора касается лишь старого изречения Теренциана Маура Habeant sua fata libelli.Книги имеют свою судьбу (лат)

В пятидесятые годы во Франкии, когда я стремительно сбегал по горной тропе, моя собака вокруг меня, — все ниже, к опушке леса, к лугам — зеркальный высверк пары озерков, сонное кваканье лягушек, а на той стороне, уютно под яблонями, — два господина в черном. Я схватился за бинокль так и есть — мой крестный рядом с гостем, архимандритом из Нижней Баварии. Чуть запыхавшись, я еще понаблюдал за ними, наслаждался их пастырским шествием поверх озерной глади так тихо все, мирно, — и вдруг подумал БОГ ИДЕТ В БАШМАКАХ ДЬЯВОЛА.

Эта мысль определила мою работу, мою жизнь. Она стоила тяжелых семейных жертв, даже (возможно, не только опосредовано) нашего сына тогда я был еще не готов к этому, теперь — уже нет.

В 1955 г я написал свой первый роман за восемь дней. Моя мать лежала при смерти. Я поспешил к Эрнсту Ровольту, удивительному издателю. Он как раз пребывал, я узнал это случайно, на водах Бюлер Хое. Я удивился, не предупредив, уже в сиесту, он даже принял меня и, действительно, знал мое имя. «Вы ведь человек, который читает лекции?» Конечно. Но я также писал — и выловил из пиджака отобранные страницы романа. Однако у издателя Дос Пассоса, Вольфа, Фолкнера, Хемингуэя были трудности со зрением, а чтение вслух он не воспринимал совсем, нет, но он позвонил своему издательскому редактору, и уже через две недели я имел на руках его отказ.

Моя мать была уже год как мертва, когда «Ночь вокруг моего дома»вышла в свет. Христианская тема была в нем лишь на обочине. Больше для этого дал мой опрос (Германа Кестена, Ганса Эриха Носака, Ганса Урса фон Балтазара, Макса Брода, Генриха Белля, Арно Шмидта, Арнольда Цвейга, Роберта Ноймана и др). «Какого мнения Вы о христианстве?» (1957 г). Издательский редактор Ровольта, «Группа-47», тоже участвовал в нем. Ошеломленный моим образом действий, до такой степени совершенно не злопамятным, он теперь назвал «run»«Направленность» (англ)и «захватывающую силу» моего романа «единственными в своем роде», не понимал более своего вердикта и переложил все на «ресторанный день».

Критик анкеты пожалел об отсутствии моейточки зрения, упрекнул меня в трусости. Я взял себе пять лет времени (свыше 25 000 рабочих часов) и озаглавил свой ответ «Вторично запел петух».Ровольт вновь отклонил, Лист — согласился. Когда же петух оперился, то слишком сильно для Листа, он запросил экспертизу — и, как нарочно, у бывшего издательского редактора Ровольта. Быстро последовал тотальный разнос, и Лист, отказываясь от возвращения аванса, расторг договор.

Критическую историю церкви издал в 1962 г Гюнтер, потом, после многих тиражей, Ровольт — карманным форматом, после этого Экон вновь в hardcover,Твердом переплете (англ)вторую рецензию на карманный формат приобрел Мевинг, третье переплетенное издание выходит, одновременно с этим томом, у Экона. В основе «Вторично запел петух»и изначально лежала идея БОГ ИДЕТ В БАШМАКАХ ДЬЯВОЛА документация всех бесчестных поступков христианства. Но из этого вышло нечто совершенно другое в сущности история раннехристианских догм, частично — сравнительная история религий. Лишь последние 100 страниц приближаются к первоначальной идее, и лишь попытка (в 1969–1971 гг.) привлечь меня к уголовной ответственности за «оскорбление церкви», вновь вернула меня к идее БОГ ИДЕТ В БАШМАКАХ ДЬЯВОЛА, и я предложил Ровольту «Криминальную историю христианства».На этот раз — быстрое согласие, договор книга должна иметь 220 страниц объема и появиться в 1972 г.

Однако материал, заметки, выписки, копии прибывали, я последовал притязанию все еще более основательно, еще убедительнее, еще лучше подстраховаться источнико-критически тоже, — я ведь знал чем убедительнее удар, тем ядовитее клевета, даже после моей смерти. ОКОНЧАНИЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ, ОБ АВТОРЕ, ТРУДЫ АВТОРА ЗДЕСЬ: http://knigosite.org/library/read/92331